БИЧ и ЧИФ - продолжение

Тот приволок бухточку троса на замену фала, но лезть на мачту не спешил, чистосердечно сославшись на слабость в коленках после вчерашнего хорошего приёма "на грудь". Чтобы не пустить на мачту, набивающихся на подвиги добровольцев из новичков, у меня на это хватило рассудка. Боцман уговаривал дождаться его приятеля дрифтерного мастера:- «тот верхолаз, что надо, ему на мачту сбегать легче, чем два пальца обмочить!» Согласись я с предложением боцмана, и вся жизнь моя сложилось бы иначе. Но моя молодёжная строптивость чаще двигала к действию, чем к раздумью о последствиях. Максимализму молодости претило любое растягивание бодяги, когда всё нутро пело:- Я хочу сегодня, я хочу сейчас. Ко всему надо добавить врожденный шляхетский бзык. Моя тётушка Бронислава, как могла, эти «семейные проявления» одёргивала мудрой польской поговоркой:- Опять эти ссыки, пердыки, играйте музыки, я ваш гость! А здесь и сейчас одернуть эти самые «пердыки» оказалось некому! Они и погнали меня по скобам вверх без страховочного пояса до топа бизань-мачты. Расположившись на высоте, и держа в одной руке конец от бухточки троса, другой я ухватился за сопревший от гари сизальский фал бизани. Ощущения от «растаявшего» в кулаке комка фала незабываемо на всю оставшуюся жизнь. Они до сих пор порой возникают во сне чувством пустоты, за которую я ухватился и зажал в кулаке. Получилось, вместо спасительной опоры пытался я удержаться за жменю воздуха. Ей и оказался равноценен по прочности кусок сопревшего от гари троса. Он оставался зажат в кулаке на всё время моего полёта с высоты второго этажа до палубы ботдека. Находясь в запарке, я справился с болью в "осушенных" падением ступнях, зачем-то отдал ошеломлённому боцману кусочек сопревшего троса и спустился в каюту. К вечеру обе ноги распухли, стало невмоготу и меня забрала неотложка. Рентген показал трещину в голеностопном суставе. Наложили гипс и на прокат выдали мне костыли. А мой врождённый бзык обернулся тем, что на подготовленном к рейсу СРТ-620, вместо меня в экспедицию вышел старший помощник капитана шхуны "Штиль".
В больнице меня навещали Михалыч и Бич… Больше было некому. Все мои однокашники уже облавливали сельдяные стада в океане. Борис Михайлыч меня успокаивал, уверяя:- ломанные в молодости кости заживают без проблем и без следа, как на дворняжке. Он считал решённым моё назначение старпомом на шхуну и обстоятельно вводил меня в курс судовых дел. - На шхуне осталось два помощника. Оба ждут, не дождутся твоей выписки из больницы. И в два голоса уверяют:- береговую вахту можно стоять и на одной ноге. Начитавшись Стивенсона и, опираясь на его авторитет, оба доказывают:- деревянная нога пирата Сильвера не мешала тому управлять шхуной на полном ходу и под всеми парусами. Так что не залёживайся. А за порядок на шхуне не беспокойся. Чем сможем, тем и поможем. Пока всё путём, мы с Бичём будем продолжать приглядывать за порядком на палубе шхуны,- заверил меня Борис Михайлович. Твоё назначение на «Штиль» старшим помощником согласовано с капитаном шхуны Генрихом Павловичем Бютнером. Он супер классный капитан и мужик, что надо.
На следующий день на конторском авто фургончике Б. М. приволок парочку пудов свежих газет и журнальной периодики. Всё это поступило в дар больнице от профсоюза рыбаков. На больничной койке я отсыпался, читал, а временам задумывался. Конечно я искренне зарекался совладать с врожденным бзыком, и клялся впредь прислушиваться к советам подчиненных. - Слава Богу, уже не маленький, дорос и до старпома. Пора бы и научиться справляться с собою, прежде чем наставлять других. Научиться прощать мелкие обиды. Мимо ушей пропускать подначки и колкости, бытующие на флоте. Научиться одергивать зарвавшегося не занудными внушениями и выговорами, а острым флотским словцом.
На подобные размышления подвигли меня беседы с новым другом и наставником Борисом Михайловичем. Мы вечеряли обычно на лавочке в парке, за больничной оградой. Б. М. уверял, что мне крупно повезло, и реалистично, в красках обрисовал все возможные последствия моего полёта с бизань мачты. Стало как-то тоскливо на душе, когда перед глазами возникла картина, к которой обычно приводят падения с высоты:- вплоть до перелома позвоночника и полного паралича. От такой перспективы даже трели Куршских соловьёв показались сродни карканью ворон. До поздней прибалтийской зари продолжались беседы с навидавшимся в жизни всячекое старым морским и мудрым бродягой. Его примеры и притчи из жизни были настолько убедительны, что до седых волос втемяшились в головушку юнца, только начинающего морскую жизнь. На незамысловатых жизненных примерах Б. М. заставил понять и уверовать, что за каждой сухой буквой морских законов, и корявым параграфом правил и предписаний, кроется тысячелетний опыт, ошибки и победы предыдущих поколений. Они написаны кровью и сердцем славных и незабвенных наших предтеч - мореходов! Крайне нелепыми обрисовал Б. М. трагические последствия на море от злоупотребления горячительными напитками. Казалось бы, основательно и хорошо подготовленные, умелые и сработавшиеся экипажи совершали "под кайфом" невероятные глупости, топили непотопляемые суда и тонули сами как котята в луже. Неизвестно почему, но особенно бесконтрольную страсть к алкоголю испытывают те, кому по долгу службы больше всех положено иметь трезвую голову, как раз те, кому доверено управлять людьми, судном и механизмами.
- Водка бела, но красит нос и портит репутацию,- пришли на память мне слова нашего таганрогского авторитета Антона Павловича Чехова. Эта сентенция очень понравилась Б. М., он пообещал подумать в каком бы это виде её можно применить в наглядной агитации. - Хорошо бы,- размышлял он вслух,- написать этот лозунг большими белыми буквами на кумачёвом полотне и вывесить над парадным входом в Управление сельдяного лова. Да только не дадут партийные фарисеи врезать им по мозгам правдой маткой!
Свои житейские истории Б. М. зачастую облекал в форму и подобие евангельской притчи. - Зазимовали мы как-то, затертые льдами в Карском море. Полярная ночь и безделье - не сахар, крепко давят на психику. Вот, и стали зреть в экипаже дурные мыслишки и брожения. Некоторые не в меру начали оттягиваться спиртом. И пошли, поехали скандалы и нарушения... Наш, теперешний - "тишайший капитан"- Генрих Павлович, по молодости бывал излишне крут, да горяч и скор на расправу. Умел держать коллектив на короткой узде! А тут ни гу-гу. Молчит в тряпочку, вроде бы вникает в корень! Его начальники судовых служб рапортами с просьбой наказать своих "особо отличившихся" подчинённых закидали, а он и не торопится с приказами о наказании. Видать запала немцу в душу мудрая русская поговорка:- Всякое г...но должно хорошо прокиснуть, а всякая бумажка должна в меру вылежаться!
Смотришь, через недельку, другую всё прояснилось, да всё стало на свои места: "виновный" в бузе оказался просто спровоцированным вступиться за справедливость, а всё дело оказалось выеденного яйца не стоит! Так оно зачастую и бывает в жизни – заключил Борис Михайлович.
Бич лежал рядышком, и, казалось, вслушивался в наш разговор с полным одобрением. Временами он поднимал голову и смотрел на меня, как бы убеждаясь, что мне всё понятно и со всем здесь сказанным я согласен. Будто бы хотел убедиться:- Ну, что Чиф, секёшь в корень?
Со известным рыбакам Литовской экспедиции псом по кличке Бич я не только близко сошёлся, но и крепко подружился. Вернувшись после гибельного урагана в родной порт, он почему-то не захотел оставаться в штатном расписании СРТ-450, ушедшем в завод на капитальный ремонт, а выбрал сам себе место обитания по соседству с трап - сходней на шхуне "Штиль".
У экипажа шхуны и курсантов Клайпедской мореходки он пользовался заслуженным уважением и воспринимал это как нечто должное и само собой разумеющееся. Он прекрасно вжился в судовой распорядок, чётко соблюдал субординацию, выделяя при этом двух человек на судне: боцмана и старпома. Днями он иногда пропадал, очевидно, выполняя свой кобелиный долг по улучшению породы бездомных портовых бродяг. К спуску флага Бич возвращался на борт шхуны, где его ждали миска с похлёбкой или хороший мосол из судового котла и чистая подстилка у трапа. Уставные обязанности вахтенного у трапа Бич выполнял рьяно. Чужой не мог зайти на судно, пока не появится вахтенный помощник капитана и не произнесёт сакральное для Бича слово:
- Пропустить!
Это настолько разложило вахтенных у трапа, что они позабыли про свои обязанности, хотя "Штиль" стоял прямо под окнами портового надзора. В конце концов, это стало раздражать дежурных портовых надзирателей и визитеров из конторы. В довершение ситуацию обострили и сами остряки из палубной команды шхуны. Спасательный нагрудник, надетый в страшную ночь на Бича, был доставлен с СРТ-450 и хранился рядом с миской и циновкой, как его личные вещи. Бич спасательный нагрудник ценил, очевидно как реликвию. Надо отдать должное, вероятно благодаря спасательному жилету, у Бича не было сломано ни одного ребра при падении на палубу СРТ-450. Бич не противился, когда на него напяливали спасательный жилет, завязывали на башке тесёмки шапки ушанки, а на правую лапу вешали отличительную повязку «Рцы» вахтенного у трапа. В таком виде он с достоинством восседал на виду у береговых зевак. Очевидно так бы продолжалось и дальше, но не дремлющий комитет комсомола порушил идиллию на борту шхуны. Вскоре нарочный высвистал меня в долбанный комитет в разгар рабочего дня. У дверей комитета бросался в глаза "Комсомольский прожектор". Я протиснулся сквозь ржущую толпу и под крупным заголовком "Молния" обнаружил два фото и оба в анфас. На одной Бич в полном облачении вахтенного у трапа, на второй я узнал себя. Под портретом Бича ремарка: "Вахтенный у трапа м/ш "Штиль" по кличке Бич."
Под моей фотографией излагалось более подробно:- Старший помощник капитана м/ш "Штиль"- имярек.. Принял повышенные обязательства в короткие сроки подготовить Бича к несению вахты в качестве помощника капитана шхуны…и ещё какая-то мура, которую я запамятовал.

В ожидании прихода из Германии новенького траулера, на котором я должен был выйти в рейс в первую зимнюю сельдяную и экспериментальную экспедицию, мы с Бичем всё лето прослужили на шхуне. Нельзя сказать, что мы там били баклуши. На борту шхуны курсанты КМУ обучались такелажному и парусному делу, а мы обязаны были следить за судовой службой. Капитан баркинтины Бютнер Генрих Павлович был очень, очень старым и заслуженным морским волком. За участие в освоении Северного морского пути ещё до войны был он награжден редким в те времена орденом Ленина. Кое-кто из его бывших учеников работали в руководстве Управления сельдяного лова и в администрации порта. Но даже они ничего не могли доказать органам, которые, разыскали в Гамбурге родственников Генриха Павловича и сочтя только это за порочащий его криминал, напрочь закрыли ему выход не только в море, но даже на рейд. Этот старый, дряхлый, одинокий и неразговорчивый человек весь рабочий день проводил в дрёме в кресле капитанской каюты, полностью доверяя управление вверенного ему судна своим молодым помощникам. Когда шхуна выходила на парусные учения с курсантами на рейд, Генрих Павлович со скромным чемоданчиком сходил на берег и не спеша следовал в номер гостиницы "Балтия". На рейд шхуну без капитана под ответственность старпома выпускали по специальному разрешению капитана рыбного порта Олега Павловича Чеботнягина.
Спустя моё не более, чем недельное пребывания на шхуне, оказался я в щекотливой ситуации, ставящей под сомнения мои способности кормчего. Ухмыляясь, докладывает судовой плотник:- товарищ старпом, пресная вода на судне кончается. – Что ж, пойду, доложу капитану - отвечаю я. Плотник ещё шире заулыбался, явно предвидя развитие событий наперёд.
- Генрих Павлович, надо бы пресной водички набрать,- вывел я из дрёмы капитана. Услышав ответ не разомкнувшего глаз капитана:- раз надо, то идите,- я понял, что надо идти готовить машину и экипаж к довольно сложной перешвартовке на крошечный причал рыбной базы, у которой через куцую баржу заправлялись водой траулеры. Подготовив машину и палубную команду, я занял место по судовому расписанию на полубаке в ожидании дальнейших указаний с мостика. Пришла очередь удивляться боцману:- Ты чё здесь делаешь, чиф? Что тебе кэп сказал?
- Сказал, хорошо, идите!
- Так, это же он дал тебе добро на перешвартовку, так что пошли, чиф! Уж, коль назвался груздём, полезай в кузов,- помянул Б. М. мне вслед поговорку. Именно так угодил я впервые на «святое» капитанское место на шканцах. И оттуда через жестяной «матюгальник», смахивающий на оцинкованное пожарное ведро, впервые командовал перешвартовкой шхуны. Вот так, примерно такими приёмами приучал нас «молодых, да ранних» к самостоятельности мудрый и «тишайший» капитан Генрих Павлович. Надо отдать должное, меня боцманская команда не подвела, а расстаралась, и не ожидая команд со шканцев, лихо и с умом работала со швартовами. Помогло мне и течение с залива, мягко прислонившее борт шхуны к полу затопленной хилой барже, местечку заправки траулеров водою.

Окрылённый удачей первого опыта, и наперёд догадываясь об реакции капитана, довольно бодро доложил я Генриху Павловичу как приятную новость:- Водичку полностью приняли. Разрешите швартоваться на старое место? Я не стал уточнять, что ситуация несколько изменилась, а диспетчер давая «Добро» на перешвартовку предупредил. – «Ваше место у причала на сутки занял питерский рефрижератор, швартуйтесь к нему вторым корпусом». - Кто ещё помнит шхуну финской постройки с её главным двигателем - незабвенным шведским Болиндером, не сочетавшимся ни с парусностью, ни с инерцией судна, тот мне посочувствует. Главный двигатель шхуны работал от запального шара и поэтому не терпел любой спешки, порой полностью игнорируя нервные перезвоны машинного телеграфа с мостика. До знакомства с болиндером, довелось мне иметь дело лишь с отзывчивым и надежным двигателем "Буккау-Вульф", служившем верой и правдой на рефрижераторе "Айсберг" весь переход от Балтики до Чёрного моря. Здесь же, на шхуне, чтобы реверсировать с переднего на задний ход, после "Стоп машина", надобно поставить машинный телеграф на "Товсь на задний ход". А уж после этого долго слушать через переговорную трубу, как механики гремят ключами и ещё какими-то железками, и перебрасываются упоминаниями чьёй-то матери. Дождавшись, когда с машины отрепетовали, что "дескать, они уже готовы дать задний ход", я поставил телеграф на "Средний назад". Однако сам почувствовал, что здорово припозднился, и было бы вернее дать "Полный назад". Инерция шхуны оказалась более солидной, чем я предполагал и как на беду, за те несколько часов стоянки у баржи, течение в Куршском заливе сменило направление на противоположное. Теперь течение подгоняло и несло шхуну на новенький, белоснежный ленинградский рефрижератор ещё сегодня с любовью подкрашиваемый рукой питерского пижона - старпома. Бугшприт «Штиля» здорово похожий на устремлённую вперед шпагу задиры мушкетера, нацелился прямо на серп и молот на красивой трубе рефрижератора. К счастью на заднем ходу машины корма шхуны стала валиться влево, и бугшприт, сменив направление, покатился вправо, в явном намерении теперь проткнуть брезентовый обвес мостика. Кончилось тем, что смяв леера ограждения крыла мостика, и разодрав на нём брезентовый обвес, мы навалились на кранцы рефрижератора, а нас прижало к его борту течением. Оказывается всё "это невесёлое кино" молча наблюдал через комингс дверей надстройки наш "тишайший капитан". Покончив с заводкой швартовых на берег, и отдышавшись, я приготовился идти с повинной к Генриху Палычу с теплящейся надеждой, что "повинную голову и меч не сечёт". Но к вящему изумлению, тот уже проворно мчался по направлению к конторе капитана порта, размахивая как белым флагом, актом, составленным шустрым питерским старпомом с перечислением повреждений, полученных рефрижератором от безобразных «художеств» шхуны. Минутой позже из дверей конторы вывалилось уже два Павловича: наш - Генрих Павлович, а за ним капитан рыбного порта - Олег Павлович. Они наперегонки ринулись к судну. Моё сердце ёкнуло, ну думаю,- торопятся они за моим рабочим штурманским дипломом, чтобы поскорей завершить его изъятие. К немалому удивлению гром разразился на борту питерского рефрижератора. А "родительской субботы" удосужился не я, а пострадавший - питерский старпом. Все стихло, когда клочки акта, сварганенного питерцем, подхватил между бортами судов весёлый ветер. Возвратившись, Генрих Павлович закрылся в каюте. А я вместе с боцманом и Бичём отправился в припортовой ресторан "Ржавая вилка". Конечно, я так не переживал бы из-за лееров и брезентового обвеса, если мне было бы известно, что ни багаж знаний, вдолбленный в стенах элитной Макаровки, ни солидный капитанский опыт управления шхуной не страхуют от подобных конфузий. Многим судоводителям не был за новость норов шхун финской постройки:- непременно бодать своим бугшпритом самые неординарные сооружения. Не знал тогда я, что главный капитан Эстонской базы океанического лова - Александр Павлович Б. (везло же мне на Павловичей), так тот вообще забодал и увез на своём бугшприте портовый общественный гальюн, что по береговым понятиям попросту соответствует сортиру. Этот афронт стал темой для шуточек во всех кают-компаниях и надолго сделал известным на Балтике имя капитана шхуны. Кроме того эпизод поставил работников порта Ромассааре в крайне неловкое положение. Представьте себе ряд джентльменов с золотыми шевронами на рукавах мундиров, вынужденных неприкрыто от взоров прохожих, "орлами" восседать у самой кромки причала. В сравнении с этим Ромассаровским крутым делом, мой "подвиг" с питерским брезентовым обвесом выглядел детской шалостью.
Преподанный мне урок показал, что финскими шхунами должны управлять настоящие мужчины, обладающие талантом тореадора, могущие справиться с её бодливым норовом, заимствованными у разъяренного быка на корриде.
До глубокой осени Борис Михалыч, я и Бич, добросовестно усердствовали в поддержании распорядка дня соответствующего требованиям учебного судна, а о проделанной работе я ежевечерно докладывал капитану, но мне ни разу не довелось услышать от добрейшего Генриха Павловича ни слова упрека за свои упущения. Правда, за это время я поднаторел в швартовках под дизелем, но управлять шхуной под парусами не брался, предоставив это удовольствие новому второму помощнику капитана - ещё одному выпускнику КМУ того же 1953 года, только из литовской группы курсантов. Вилли Покальникшис с измальства, ещё в доме пионеров нахватался опыта управления парусным шверботом и в дополнение к рабочему диплому ШМП обладал ещё дипломом капитана парусной яхты. Вилли оказался не только безнадежно чокнутым фанатом, ловящим ветер, но и талантливым мастером парусного дела. Что только не вытворял он со шхуной под парусами, не выходя из Куршского залива! Благо, после последнего траулера отправившегося за поиском удачи в океан, рейд рыбного порта был полностью свободен. И мне оставалось только закрывать глаза при лихом повороте оверштаг, когда, казалось, агрессивно выпятившийся бугшприт вот-вот проедется по соснам на берегу Куршской косы. Не по себе мне становилось и при мальчишеских шалостях первокурсников, обвыкших шустро, как мартышки, бегать по вантам и реям бригантины. Ведь ничто, и даже присутствие руководителя практики курсантов не снимало с меня своей меры ответственности за нарушения техники безопасности. Частенько руководитель практики сам хватался рукой за сердце, когда другою шарил в карманах валидол.
С известием, что к концу октября приходят из ГДР три новеньких, с иголочки траулера, а на один из них распределён и я, Михалыч удивил меня своим предложением:- забирай Бича с собою в море, пока он окончательно на берегу не рассобачился. Обращаясь ко мне на людях, Михайлыч употреблял Чиф мэйт, или просто Чиф, хотя я никогда не называл его по должности – боцман, неизменно обращаясь к нему по отчеству - Михалыч.
После пульки в каюте Генриха Павловича, обычно к полуночи, боцман забредал в каюту вахтенного офицера шхуны, чтобы расслабиться и запить чайком кофе, которым его потчевал капитан за карточным столом. Явно лукавя, бурчал он на:- «чёртового немца, отравившего православную душу басурманским пойлом». Я понимал, что это лишь пустое колебание воздуха, что в действительности он очень гордится своей дружбой с капитаном, и подыгрывая ему, предоставлял возможность малость порисоваться. Как бы в ответ на подобную любезность ждал и я от Михалыча похвалы за со знанием дела приготовленный напиток. Раскусив основной секрет его приготовления, заключавшийся в преодолении собственного желания ограничить количество засыпаемой в чайник заварки, я гордился искусством запарки крутого флотского чая. Половина пачки байхового чая № 36 на заварной фаянсовый чайник казалось мне в самый раз, её хватало для всенощного бдения на вахте. Белые ночи и тишина в замершем порту располагали к общению. А для Михалыча главным стимулом было наличие внимательного слушателя.
- Так вот, чиф, ты ещё, извиняюсь, пешком тогда под стол ходил в том 1936 году, когда, как ты изволил выразиться наш "тишайший" Генрих Павлович, бессменно пребывал на мостике лесовоза "Ванцетти". Нескончаемый полярный день позволял денно и нощно вести судно по разводьям во льдах Северного морского пути. В тот год лишь двенадцать из тридцати одного транспорта, следовавших на восток, смогли пройти на Восток сквозным рейсом под проводкой ледоколов. Зато два из них "Ванцетти" (капитан Г. П. Бютнер) и "Искра" (капитан В. Ф. Федотов) следовали самостоятельно, и от Мурманска до бухты Провидения 3221 мили прошли за 38 суток и это с попутными заходами и бункеровками углём. Побив все рекорды по времени, они закончили рейсы без аварий и с полной сохранностью грузов. Вот тогда-то Генрих Павлович и стал кавалером ордена Ленина. А свой первый боевой орден Генрих Павлович получил за доставку в августе 1941 года в Ленинград из Таллинна 2500 раненых на знаменитом пассажирском лайнере турбоэлектроходе "Балтика". Тогда сквозь минное поле "Балтику", или транспорт за номером 509, вели три тральщика в охранении эсминца "Стерегущий". Вскоре головной тральщик подорвался на мине и затонул, а через несколько минут параван "Балтики" подтянул к собственному борту мину. В результате взрыва остановились двигатели, погас свет, нарушилась связь. Судно завалилось на один борт. Капитан Г. П. Бютнер и экипаж лайнера самоотверженно боролись за жизнь корабля, спасая этим и находящихся на борту раненых, и смогли благополучно добраться до Кронштадта. Рядом с капитаном на мостике находилась штурманский ученик, а сегодня известный капитан дальнего плавания в юбке В. Я. Орликова. Встречали "Балтику" в Кронштадте как героев. А растроганный командующий укрепрайоном сказал: "Ваш подвиг, Генрих Павлович, Родина никогда не забудет!"

- Каждый год в газетах к 9 мая пишут: "Никто не забыт, ничто не забыто!" А ведь на самом деле коротка наша память. Сколько одиноких и неприкаянных рассеяно по стране, таких как наш Генрих Палыч, о которых вспоминают только на майских празднованиях. А сколько ещё безымянных могил не отмечено крестами и рассеянных косточек не собрано, а ведь уже восемь лет минуло после нашей Победы. Выходит, позабыли мы - нехристи Божий закон, считавший войну незаконченной, пока не упокоятся с миром косточки всех тех, кто живота своего не пожалел защищая Отчизну.
Не раз слышал я, как начальство уговаривало нашего немца:- Подавай, да подавай документы на персональную пенсию, а остальное, дескать, всё за нами. Знаешь, что он им ответил?
- А на хрена мне ваша персоналка? Суета одна! Денег,- говорит - мне много не надобно. Сами знаете, оставлять их некому, разве что сторожу Пискарёвского кладбища.

Мне один нынешний курсантик как-то высказался: "что это вы, боцман, всё про войну, да про войну. Рассказали бы про японских гейш, вы же бывали там". Слов не нашёл, что недорослю ответить! Вот ты, чиф, грамоте зря что ли обучен, взял бы и прописал про то, что повидал сам в оккупацию, и каков он был "порядок" занесенный в твою станицу "просвещенной Европой". А заодно бы рассказал о том, какие разные бывают немцы.
- Об этом, Борис Михайлович, уже много писано, смогу ли я сказать что-то новое и так, чтобы меня поняли - засомневался я.
- А вот возьми и напиши, про то, что рассказал мне, о рыжем денщике Пауле, вытащившего тебя из беды, как собственного сынишку. И про пердун - обер – лейтенанта напиши, как он первым, сбивая женщин с ног, взапуски устремлялся в бомбоубежище, на бегу испуская "злого духа. И потерев сократовскую лысину, продолжил:- обязательно напомни тем, у кого память закоротило о диких издевательствах фашистов над пленными. Как их гнали, голодных, измождённых, раздетых и босых. Про лай овчарок и лающие команды конвоиров. Как на глазах баб и пацанвы конвоир всадил очередь из шмайсера в пленного парнишку, поднявшего краюшку хлеба. Про школу, превращенную в хлев для армейских битюгов. Про наспех засыпанный ров над полуживыми расстрелянными и про твою повешенную учительницу. Борис Михалыч опять потер лоб и, вздохнув, повторил слова Господни:- "И отомщение аз воздам!" И месть оказалась страшной! С лица земли был стерт Гамбург. «Ланкастеры» и «Летающие крепости» обычной пироксилиновой взрывчатки сбросили столько, что горели не только дома, а сам воздух горел! Ты когда-либо слышал об огненных смерчах и бурях? В те ночи Апокалипсиса почти четверть миллиона жителей города Гамбург превратилось в пепел. Так за грехи отцов расплачиваются их жёны и дети. Вряд ли уцелели в этом аду детишки рыжего Пауля. О Гамбурге союзники не любят вспоминать, хотя пепел Гамбурга и Лейпцига – по сути своей те же Хиросима и Нагасаки, только на западе! Жаль твоего Пауля, видно нормальный был немец, поработай малость над его сознанием и стал бы он таким, как наш Палыч. Но для таких, как он конец войны обернулся новым и диким кошмаром. Так уж повелось на белом свете, за грехи поддонков всегда рассчитываются безвинные.
Время от времени Бич засовывал в открытую настежь дверь каюты любопытную морду, передёргивал лихо заломленным ухом, хмыкал и уходил назад к трапу.
По субботам Михалыч с полудня завсегда был занят на баке шхуны, там судостроители обустроили "без мыла и воды" финскую сауну. В сауне стояла настоящая печурка-каменка, а обшитая досками из лиственных пород дерева парилка, была предназначена только для сухого пара. Здесь мог распоряжаться только один человек – сам боцман. Священнодействуя, он никому не доверял ни уборку, ни топку каменки. Каждый субботний вечер ровно в 18 ч 00 м по судовому времени у трапа шхуны сходились "ясновельможные гости": Александр Яковлевич Попов - начальник Управления сельдяного лова, Исаак Адольфович Дубнов - начальник порта, и Олег Павлович Чеботнягин - капитан порта. Каждый из гостей держал в руках жбанчик с дефицитным для простого городского обывателя "Монастырским" пивом. В коридоре надстройки благоухал копчённый рыбец, иногда угорь, а порою шептались в корзине обложенные крапивой и лопухами живые раки. В каюте капитана булькал и извергал из себя умопомрачительный запах кофе, похожий на реторты алхимика, аппарат. На зеленом сукне стола поджидали компанию две новенькие колоды игральных карт. Бич со всеми картёжниками давно перезнакомился и относился к ним со сдержанным холодком, а угощения принимал с королевской благосклонностью.
В те годы, проточные воды Куршского залива ещё не успела загадить научно-техническая революция, посему и не пресекалось коронное банное действо - купание за бортом. Начальство плюхалось в воду осторожненько с фальшборта шхуны. А тем временем с нока реи фок-мачты стыдил потерявших форму бывших гардемаринов Борис Михайлович, крича: "что салажата, а отсюда прыгнуть - кишка тонка стала!"
Генрих Павлович от сауны далече не выдвигался. Тут же у входа стояли наготове два полных пожарных ведра, и вахтенный матрос, с заметным удовольствием окатывал прохладной водицей громадное, расплывшееся тело капитана.
Потеряв начальственную чинность, компания здорово походила на цыплячий выводок на пикнике, а сам Генрих Павлович на большую, белую наседку, заботливо оберегающую своё семейство. В такие вечера Генрих Павлович молодел, исчезала его неприкаянность одиночества, но воспоминаний о былом он всё же категорически пресекал. Война. Блокадный Ленинград. Пискарёвское кладбище, где упокоилась от блокадного голода и холода его семья, были табу даже для Бориса Михайловича!
Раздобревшее от банного жара руководство, без проволочек, однажды подмахнуло мою заявку на приобретение для судового рабочего яла подвесного мотора "Вихрь". Под мотором ялик сколотил вокруг себя узкий круг фанатов: Б. М. Перегудова, А. Я. Попова, меня и Бича. Правда, шлюпочный мотор Бич недолюбливал. Мотора он всячески сторонился, забиваясь от него на нос шлюпки. Здесь, на самом виду всегда сидел Бич держа нос на ветер. От его монументально неподвижной фигуры так и пёрло честолюбием. Была у Бича такая слабость: любил он помаячить впереди, старался выпятиться и показать себя вожаком всей стаи. Благодаря "Вихрю" наша компания забиралась на десятки километров вверх по заливу, и исследовали большую часть заповедных мест Куршской косы - бывших охотничьих угодий Рейх - маршала Геринга. Высадив меня и Бича на песочек косы и поставив перемёты, рыболовы отходили на веслах в прибрежные камыши и замирали там, с удочками до темноты не проявлялись, явно завороженные игрой поплавков. Бич, мигом взяв след косого, или иной живности, исчезал в кустах. Лай и горестное подвывание подсказывали, что с охотой Бичу, как обычно, не везло. Тем временем из плавунца и валежника я разводил костер. У костра падал изнемогший от гона пёс и, не мигая, глядел прямо в огонь. В его зрачках мелькали отблески костра и какие-то первобытные тени. Усталые веки падали и он на мгновенья засыпал. Во сне Бич вздрагивал, подергивал лапами, на кого-то рычал и тут же просыпался, видимо никак не мог успокоиться после азарта погони. На шампурах шкварчало замаринованное в специях и в сухом вине баранина. Костер вспыхивал от капавшего на угли жира, освещая за моей спиной крону корабельных сосен. Будто вспомнив об обязанностях сторожа Бич по временам вскакивал и ощетинив шерсть рычал в темноту. Можно понять, это зов предков напоминал ему о долге отгонять от костра пещерных тигров, сумчатых волков и прочую первобытную нечисть. В таком случае и в моём разыгравшемся воображении рисовались тени наших предков пристроившиеся у пиршественного костра после удачной охоты на мамонта. Рядом с косматыми, пьяными от обжорства неандертальцами обгладывали кости полудикие полу волки – полу собаки. Видимо тогда, десятки тысяч лет назад, и состоялся первый негласный договор между пращурами собаки и человека. Заключён он был добровольно и без всякого принуждения с той или иной стороны и полностью исключал рабскую зависимость. Как я полагаю, из всех одомашненных животных только собака и кошка никогда не были рабами человека, но только одну собаку можно назвать другом, служащим, подчинённым, но – другом, а не слугой.
– Хорошая собака сама себе выбирает хозяина - и это один из удивительных и непостижимых феноменов,- утверждает именитый этолог Карл Лоренц. В Промысле Божьем был верный расчёт. Привязав к дикарю собаку, Господь дал ему хорошего учителя в бескорыстной и беззаветной дружбе и выручке. Не думаю, что только творчество осмысленного труда сделало человека человеком, роль собаки в процессе развития дикаря в человека разумного неоспорима и, полагаю, когда-нибудь будет серьёзно исследована.
В случае, если в котелке зрела уха, Михалыч непременно напомнит, "посолить уху и не забыть плеснуть в котелок рюмку водки". С рюмки водки юшка приобретёт прозрачность и особую пикантность смешавшись в букете с запахом дымка.
Ранним июльским утром Бич вывел меня к поляне в молодом редколесье ельника. Я даже присел, обалдев от натюрморта созданного природой, и долго любовался, не смея порушить эту красоту. Вся поляна была усеяна семейками молодых, один к одному, как откалиброванных колосовых боровичков с тёмно коричневыми головками на толстеньких ножках. Стащив с себя рубаху, я набрал в неё половину ведра отборных даров леса. Поляну эту я заприметил, но её нахождение затаил, а на допросах с пристрастием молчал как стойкий подпольщик в подвале гестапо. Здесь, на Куршской косе, я навсегда заразился бескровной лесной охотой, и она по сию пору мнится мне в длинных зимних снах. В разгар грибного сезона, на эту поляну вывел я детишек Александра Яковлевича, и детская упоительная радость стала мне драгоценным подарком на всю оставшуюся жизнь! Дети ошалели от восторга, а я растрогался от собственной доброты и произведенного эффекта.
Теперь, когда экипаж яла пополнился юной порослью, взрослые старались не упустить каждый выпавший свободным вечер. Михалыч приучил нас к строгой пунктуальности: собираться в обусловленном месте точно к условленному времени. И никто ни разу не опоздал. Ведь точность – не только вежливость королей, точность – качество, которое должен выработать в себе каждый штурман, жена его, дети его, друзья его...
Быстротечно прибалтийское лето и: "Уж небо осенью дышало, короче становился день", а ночи становились всё длиннее и прохладнее. К концу подходили мои "Клайпедские каникулы", прощание с ними навевало легкую печаль, похожую на сладостную грусть от просмотра шедевра Голливуда - "Римских каникул", созданных прекрасным тандемом из Грегори Пека и Одри Хедборн.
Пришло время расставания со "Штилём" и, ставшими такими близкими мне учителями и наставниками. Я нисколечко не стесняюсь этого затасканного пропагандой слова - наставник. Мне повезло застать в расцвете сил отдельных представителей поколения "из последних могикан" сохранивших за душой идеи девятнадцатого века - всеобщего братства человека. Немногие из них уцелели в огне гражданской бойни, партийных чисток, беспределе Гулага. Много из уже поредевших «могикан» полегли при защите Родины в Отечественную. В живых остались единицы. Так в течение 20 века шло последовательное уничтожение здорового генетического фонда прирождённых последователей альтруизма в России. А на смену им торопились, отсидевшиеся в тылах, прагматики и волюнтаристы - козлы с мышлением сельского секретаря райкома. И как сегодня не вспомнить пройдошливую сметливость и дар предвидения главного шпиона и идеолога холодной войны. Ещё в 1946 году Ален Даллес предсказал гибель нашего государства:- Достаточно внедрить на место генсека КПСС козла - провокатора (известно, что овцы на бойню послушно идут за таким козлом) как коммунистическая партия СССР послушно пойдет за ним в пропасть...

Мы пили крепкое кофе из чудо - кофеварки Генриха Павловича. Настала пора прощаться. Неудобно было первым подать руку уважаемому капитану, и я замялся, не зная как себя вести. Генрих Павлович всё понял: привлёк, обнял и, оттолкнув, перекрестил меня, сложив три пальца по православному обычаю.
Провожая до моей новой каюты на СРТ-4163, Михалыч наставлял:- Не забывайся! Благополучно окончившееся твоё падение с мачты, было чудом предупреждением свыше, и подарком судьбы одновременно. А свой шляхетский бзык забудь и выкинь! И как говорил незабвенный председатель пробирной палатки Козьма Прутков:- "БДИ!" Это, пожалуй, основная заповедь для судоводителя. Постоянно бдеть - первейшая обязанность кормчего, даже когда он не у дел. Посему - БДИ!- всегда!
Специфический и стойкий немецкий запах в каютах новенького траулера Бичу пришёлся не по нутру, и в помещения судна он заходить сразу же отказался. Местом для своего обитания он сам выбрал за траловой лебёдкой, и там я сложил его пожитки: выстиранную подстилку, затасканный спасательный жилет и алюминиевую миску с надписью «БИЧ».