Блог клуба - Литературно-исторический

8. ЗАНДАМ
Раннее утро. Со стороны Амстердама загоралась заря. Ветра не было — море штилило. Не верилось, что еще совсем недавно, только вчера вечером оно бушевало, свистел в снастях ветер, волны окатывали лес на палубе, стянутый стальными тросами. Разбухший лес «толстел», верхние, более намокшие ряды, поднимались «шалашом», горбились, теснились, стараясь разорвать стальные оковы.
В таких случаях боцман осторожно поворачивал свайкой рамку талрепа и отпускал тросы на несколько сантиметров. Тросы отступали, шалаши снижались, боковые доски с облегчением «вздыхали». А в голове постоянно сверлила мысль: «Что, если лопнет трос?.. Тогда...»
Тревожно было на душе. Теперь тревога прошла. Отбушевал шторм, и вот на горизонте виднеется лоцманское судно с висящими по бортам лоцманскими ботами.
Около девяти часов ошвартовались у причалов порта Зандам. На корме у нас развевается советский флаг, а на фокмачте — флаг Голландии в знак мира и дружбы с этой трудолюбивой страной.
Зандам — крупный порт. Он является главным портом, через который ввозится лес из Скандинавии. Его часто посещают советские суда с лесом из Ленинграда, Архангельска, из Финляндии. Мы привезли лес из порта Котка. Русских здесь знают хорошо и относятся надо сказать, весьма дружелюбно и доброжелательно.
Наш первый помощник Александр Михайлович Оленичев сразу же окунулся в поддержание и дальнейшее развитие дружественных связей: готовится волейбольная команда, шахматный турнир. На четверг назначена дружеская встреча шахматистов в городском шахматном клубе. Зандамцы - заядлые шахматисты, имеют даже свой клуб. Местный энтузиаст Ян Янович Блум принимает в организации встречи самое горячее участие.
Суббота. Час дня по местному времени. На пароход пришел Ян Янович - рабочий порта, и его товарищ Эксалто - бухгалтер шоколадной фабрики. Оба немного говорят по-русски. Эксалто - самоучка, а Ян Янович жил в Советском Союзе.
Интересна его судьба. Пока шли в город к домику Петра Первого, он рассказывал о себе. Во время войны с гитлеровской Германией он работал в Амстердаме на колбасной фабрике. А когда фашисты захватили Голландию, он был в рядах сопротивления, или, как сам говорит, в партизанах. Основной их целью было спасение еврейского населения. Они переправляли евреев в Англию, Норвегию и даже в Америку.
В 1943 году их группу арестовали и участников заключили в концлагерь недалеко от Гамбурга. В этом концлагере были русские, чехи, словаки, украинцы. Его, как знающего немецкий язык, поставили «обслуживать» русских и украинцев. Он стал разносить пищу для заключенных.
Тут он впервые встретился с украинской девушкой и... влюбился, несмотря ни на что. Он пытался заговорить с нею, но она не брала от него даже то, что было ей положено. Она ненавидела немцев, разоривших ее родину, лишивших ее родных. Он пытался доказать ей, что он не немец, а она ответила: «Раз балакаешь по-нимицьки, то и ты нимиць!". Ян Янович, говоря эти слова по-украински, волновался так же, как, наверное, в те тяжелые годы.
Позже она поверила ему. Потом — разгром фашистской Германии, освобождение, и он вместе с этой девушкой поехал на ее родину на Украину.
В Киеве они поженились. Три года работал на колбасной фабрике. Потом вместе с женой Валентиной Григорьевной переехал в Голландию, в Зандам - свой родной город. Сейчас у них две дочки - старшая кончает среднюю школу, а младшей только пять лет. Валентина Григорьевна -домашняя хозяйка, сам он грузчик. "Валентина хороший человек, хороший жена. Когда сначала был концлагерь, я воровал у нимцев хлеб. Она не брал, это плохо для мена, это хорошо для человек, который ест настоячий человек. Хороший жена».
Теплота нахлынувших чувств заволакивала глаза этого немолодого голландца. Все это он рассказал мне, мешая русские, голландские, украинские и английские слова.
А по улицам бесшумно катят велосипеды, их много, очень много. Едут юноши и девушки, едут дети, дедушки, бабушки. Велосипедов масса, много мотоциклов, немало автомашин. В Зандаме трамвая нет, в автобусе проезд дорог. Вот и ездят люди на своем транспорте, в основном на велосипедах: топлива не надо, а здесь оно баснословно дорого. Велосипеды «усовершенствованы»: на седле старший, на багажнике — средний, впереди, перед рулем, сидит самый маленький.
Мы пошли по Архангельской улице. Она тянется вдоль берега и упирается в улицу Толстого. Здесь много улиц с русскими названиями. Например, Ян Янович живет на Рижской, за нею — Нарвская. В центре города — улица Петра Первого.
Мы подошли к монументу Петра. Он стоял на постаменте, отлитый из бронзы, держась одной рукой за борт лодки и высоко подняв топор другою. Суровы черты его лица, крепко сжаты губы. На ногах деревянные башмаки.
Стоим и смотрим. В голове рой мыслей. Из задумчивости выводит резкое щелканье. Оборачиваюсь — наш боцман увековечивает на пленку великого преобразователя России.

7. КОТКА
Утром десятого мая начали погрузку леса. На борт прибыли стивидоры Шелеховы — муж и жена. Они сказали, что работа будет вестись в одну смену — в порту Котка действует так называемый обычай порта, который распространяется и на нас. По портовому обычаю, в смену полагается загрузить сто тридцать стандартов. После окончания погрузки, если капитан доволен работой докеров, он должен «поставить», то есть выдать бригаде что-либо спиртное.
Шелехов и его жена — русские. Он говорит, что после первой мировой войны остался в Финляндии. Все время тоскует по России и не прочь бы вернуться, но, как объясняет, он уже стар и боится сдвинуться с места, пуще того — хлопотно.
На погрузке работают мужчины и женщины. Большинство из них уже не молоды. Работают не спеша, но добросовестно: грузят и укладывают плотно. Стивидоры Шелеховы следят за партиями сортов и сепарируют с таким расчетом, чтобы при разгрузке не было путаницы. Они же ведут счет погруженного леса.
Под вечер к борту поодиночке подходили несколько человек. Они спрашивали у вахтенного спиртное и не верили, что у нас вообще такого товара не бывает. Около семи часов подкатила машина. Водитель передал просьбу представителей прибыть в деловой клуб. Вместе с В. Левковичем, представителем нашей конторы, садимся в машину. От причала до города метров триста, но мы едем вкруговую километра три.
Подъехали к современному зданию — все три этажа из сплошного стекла. К машине подошел улыбающийся Лео Хельменен. Вошли в небольшой зал. Вдоль стен стоит несколько столиков, посредине — танцевальная площадка.
Зал разделен переборкой на две чисти. В кабинетах за переборкой, как объяснил Лео, ведутся особо важные деловые переговоры, когда не хотят иметь случайных слушателей или зрителей.
Лео подводит к заранее приготовленному столу. В зале, если не считать двоих человек, сидящих вдалеке, пусто и необычно тихо.
Прошло уже немало времени, но начинать переговоры Лео не торопится. Неожиданно появился Степан Степанович. Так вот кого ждал Лео!
Директор начал разговор. Как я и ожидал, он хотел, чтобы мы приняли на борт больше груза. Я стоял на своей точке зрения. Примешь больше — а потом окажется, что остойчивость судна в опасном положении. И придется сваливать часть груза на причал. Это уже будет просчет судовладельца, следовательно, и расходы на его счет.
Видя, что встреча в деловом клубе не принесла желаемого результата, директор стал приглашать к себе на квартиру. Я чувствовал себя уставшим и пытался отказаться, однако его красноречие вынудило меня согласиться.
Директор сказал, что он живет близко, и мы пройдемся по свежему воздуху. Идем, молчим, курим. Сейчас май — ночь светлая, белая. У нас в Таллине и в Ленинграде тоже сейчас белые ночи. Квартира у директора была не больше, чем теперь получают наши рабочие. Но, как мне показалось, директор хотел удивить нас. В окне была видна скала высотою метров в семь, покрытая зеленоватым мхом. Заметив, что я смотрю в окно, директор подошел. — Уж здесь наверняка не будет строительства, вид на залив не закроется, — довольно сказал он. Мой спутник Левкович спросил, когда построен дом и во всех ли квартирах на кухнях имеются электрические печи. Электрическая печь — мечта наших хозяек, это пока единственное, что у нас редко встречается.
Степан Степанович, казалось, только и ждал вопроса. «Смотреть, так смотреть», — сказал он и повел по комнатам. Директор гордился своей квартирой, говорил, что во всем доме таких только две: у него и еще у какого-то начальника. Видно было, что он ожидал нашего восхищения. Я сказал, что квартира его вполне приличная, и как бы вскользь заметил, что наша лишь немного меньше. Дочери имеют свои квартиры. Старшая — инженер-экономист, младшая также закончила институт.
Степан Степанович был ошеломлен. Он хотел показать, в чем его счастье: достаток, хорошие бытовые условия, две дочери (у него также две дочери) закончили университет. И в то же время неприятно и странно было сознавать, что вот сидит против тебя человек, который до сих пор не может понять современной действительности и упорно верит в свое, однажды выведенное. А быть может, в силу неприязни или ненависти он все хочет видеть в дурном свете? Я, кажется, даже понимаю его: видеть все в плохих тонах — это его защита от самого себя. Человек, изменивший Родине, может, этим самым подавляет в себе зов Родины, пробуждающуюся временами совесть. Лео вызвал такси, и мы уехали на пароход. В половине седьмого утра проснулся от грохота. Погрузка уже началась. У борта стояли баржи, нагруженные пиломатериалами. Работали не портальными кранами, а использовали наши грузовые лебедки. Это выгоднее для хозяина.
Погрузку закончили семнадцатого мая. Загружены трюмы и на два метра в высоту палуба. К концу загрузки периодически производили кренование и приняли леса на четырнадцать стандартов больше условленного. Директор остался доволен: мы не догрузили пятьдесят пять стандартов, а по чартеру имели право не догрузить сто шестьдесят.
Лес на палубе был крепко закреплен стальными тросами и стянут по верху талрепами. Теперь наше судно стало лесовозом. Мы взяли курд на Голландию.

6. ТАЛЛИН - КОТКА

В декабре я получил назначение на пароход «Украина». До апреля мы обслуживали промысловые суда в Атлантике, а в мае судно передали во фрахт.
Много труда было положено по приведению «Украины» в «божеский» вид. Чистили, мыли, красили, выводили специфический рыбцы запах. Трюмы, не красившиеся в течение пяти лет, очищали от хлопьев белой краски, счищали ржавчину. Все это надо было сделать в крайне сжатые сроки — до девятого мая, иначе арендаторы имеют право расторгнуть договор.
Мы торопились. Боцман Сибрик совсем не ходил до мой, всецело отдаваясь приведению судна в порядок. Работали днем и вечером, работали и Первого мая.
Наконец, восьмого числа все было закончено. На корпусе белая полоса ватерлинии рельефно выделяла черный и красный цвета корпуса.
Еще не совсем высохла краска, снялись в Финляндию, в порт Котка. По Финскому заливу еще плавали льдины, встречались и целые ледяные поля. Движение осложнилось и из-за густого холодного туманя, шли с постоянно включенным локатором.
Когда подходили к Котке, закапризничал мотор рулевой машины. Малым ходом подвинулись к лоцманской станции и решили стать на якорь, чтобы сделать ремонт.
Механики приступили к ремонту. Хочется, чтобы лоцман запоздал, но вахтенный штурман докладывает: показался лоцманский бот. Редкий случай, когда своевременное прибытие нежелательно.
По морскому обычаю, готовим встречу — буфетчица накрывает стол. Вахтенный штурман проводит лоцмана ко мне. Объясняю ему, что у нас неисправность, но через полчаса все будет в порядке.
Лоцман соглашается подождать. При виде накрытого стола у него начинают блестеть глаза: ведь в Финляндии сухой закон.
Он плохо говорит по-английски, объясняется с трудом. Вдруг вспоминаю, что третий штурман Энн Веедлер говорит и по-немецки и по-фински. Вызываю его. Сразу же завязывается непринужденная беседа.


Котка. Обелиск «Чайки"...

Прошло полчаса, а доклада об окончании ремонта все еще нет. Звонок по телефону: говорит стармех, просит задержать лоцмана еще минут на двадцать. Пока незаметно, чтобы лоцман очень спешил, он по-прежнему увлеченно беседует с Энном, который переводит мне.
Наконец, у нас все исправлено. Подняли якорь идем в Котку.
Ошвартовались к причалу. В каюту прибыли представители, агент, портовые и таможенные власти. Представитель агентства, одновременно и фрахтовщик Лео Хельменен — молодой человек лет тридцати, краснолиц, атлетического сложения. Во время переговоров часто улыбается.
Лео вручает копию договора. По договору нам предстоит погрузить восемь сот стандартов леса. Один стандарт - немного больше трех тонн. А у меня уже давно посчитано, что безопасная загрузка для нас - не более семисот сорока стандартов.
Но по договору мы имеем право погрузить восемьсот плюс-минус десять процентов. Пока соглашаюсь на семьсот тридцать, а там видно будет. Хельменен колеблется...
Кто-то постучал в дверь. В каюту вошел полуседой мужчина лет шестидесяти, в коричневом пальто и шляпой такого же цвета в руках. Поздоровался на чистом русском языке. Отрекомендовался: Степан Степанович - директор двух лесопильных заводов, участник арендатора судна.
Для такого случая решаю поставить на стол коньяк.
- Что, Степан Степанович, будете пить — водку или коньяк?
— Конечно, коньяк!
— Рюмки большие или маленькие?
— Конечно, большие. Договариваемся снова о количестве груза. В конце концов, соглашаемся на семисот сорока с последующей проверкой на кренование.
После третьей рюмки Степан Степанович раскраснелся и стал рассказывать свою биографию. Родился он в Ленинграде, жил там работал, учился. А в 1929 году бежал в Финляндию, здесь у него были родственники.
Женился на финке, стал процветать — отец жены был лесопромышленник. Воевал и в тридцать седьмом году, и во время второй мировой войны. Дослужился до чина пехотного капитана.
В голосе и во всем поведении директора не чувствовалось и тени сожаления из-за измены Родине. Наоборот, в его голосе были нотки хвастовства - вот, дескать, какой я умный.
Слушая его рассказ, я думал: а зачем он, собственно, рассказывает? Неужели он и впрямь нисколько не раскаивается в своем предательстве? Но тогда зачем он болтает? Распив бутылку, гости откланялись.

(Продолжение следует).

5. ДАКАР - ТАЛЛИН

К полудню вернулась из города часть команды, отпущенная на берег. Рассказывают: в городе страшная дороговизна, цены исчисляются в тысячах и десятках тысяч франков.
Часа в два дня мы со вторым штурманом отправились в город. У ворот порта стояли вооруженные пистолетами полицейские. Они были в костюмах и в черных кожаных крагах. Им не жарко, а нам, жителям севера, дышать нечем.
Тротуары узких улиц запружены народом. Неподалеку от рынка хватают за руки перекупщики. Почему-то их внимание привлекают мои часы. За мною идут следом, предлагают цену. Видя, что я не хочу разговаривать, просят назначить свою цену, но я отмахиваюсь. Покупатель, наконец, отстает.
В магазинах пусто — по два-три покупателя. На улицах жара, а в некоторых магазинах работают установки для кондиционирования воздуха: заходишь — и тебя обдает холодом. Холод — тоже один из видов рекламы.
Невольно обратил внимание на людей: рослые, стройные, крепкие — среднего роста почти не встретишь. Встречается много нищих, в основном слепых. Впереди идет полуслепой, на его плече лежит рука слепца, следующего за ним, на нем — следующего, и так — человек шесть. Им подают самую мелкую монету — один франк. Много надо собрать, чтобы купить килограмм хлеба: шестьдесят франков!
Проходя по улицам, встретил картину богомоления. Среди взывающих ко всевышнему больше всего бедноты, нищих. Прямо на краю тротуара, не обращая внимания на прохожих, падают на колени один, другой, несколько мужчин. Они прижимаются лбом к земле, выпрямляются, вскидывают вверх руки и обращают взор к небу. Потом вскакивают на ноги, снова вскидывают вверх руки и, устремив лицо к небу, что-то шепчут. Взгляд их фанатичен, лицо страдальческое. И снова и снова вскидывают руки, падают на колени, прижимая лицо к земле.
Прохожие не обращают внимания на молящихся, просящих помощи. Во время богомоления к верующим нельзя подходить и тем более что-либо спросить — нанесешь оскорбление не только вере, но и самому человеку. В центре над городом возвышается мечеть с минаретом. Минарет виден далеко с моря, из окрестных деревень. Вся постройка напоминает высокий и узкий небоскреб, сооружена в европейском стиле.
Таких мечетей вы не встретите ни в Средней, ни в Малой Азии. Строили ее по французским чертежам.
Нельзя осмотреть город за один день, можно только вынести общее впечатление. Обойдя несколько улиц, возвратились в порт — близилось время отхода из Дакара. У судна стояло несколько торговцев — продавали африканские музыкальные инструменты тамтамы.

Уголок старого Дакара...

На шумной улице …

Вечером на борт прибыл агент Фрейт. На самом деле его фамилия другая, однако, он сам себя величает по названию фирмы. Официально он пришел поинтересоваться, выйдем ли мы в назначенный срок. А неофициально — он знал о представительских. Ничего не поделаешь - ставлю на стол представительские, кладу крупные креветки. У Фрейта заблестели глаза.
— О-о, деликатес!
Прибыл лоцман. Фрейт не прочь посидеть за столом, но лоцман показывает на часы. Фрейт расстил ет бумажную салфетку, складывает в нее оставшиеся креветки ...
С двадцать девятого августа мы начали выдавать топливо нашим большим морозильным траулерам. Они бункеруются ночью, днем ловят рыбу. Им хорошо: и снабжение получают, и план выполняют. А мы как говорят матросы, «горим» от такой работы — днем у нас простой, и мы уже не укладываемся в график. Но капитанов траулеров наш «прогар» не беспокоит — они считают, что танкер для них и может стоять сколько угодно, а выполняем мы план или нет — это их не касается. Хорошо бы капитанов с такими взглядами штрафовать, если они не уложатся в сроки приема топлива. Вот тогда бы они занялись изучением экономики!
Наконец, утром, третьего сентября закончили разгрузку, выбрали и закрепили по-походному якоря, шланги и направились домой в Таллин.
Чем дальше продвигаемся к северу - тем становится холоднее. Ребята все реже вспоминали Африку.
Казалось бы, немного прошло с тех пор, как вышли из Таллина - всего-то около двух месяцев. А вот Родина притягивает как магнитом и притом сильнее, чем весь магнетизм земного шара.

(Продолжение следует)

4. «Булш и племянник Ваня».

В Дакаре нас почему-то поставили к топливному причалу, хотя я и объяснил, что топливо нам не нужно.
Лоцман ушел. Не успел я еще сойти с мостика, как в каюту набилось человек семь сенегальцев. И все, как мне покачалось, говорили на разных языках. Трое из них суют мне в руки какие-то бумаги.
Вдруг до моего слуха донеслась речь на ломаном русском языке. В коридоре я заметил пожилого человека в шортах. Прошу войти его в каюту. А сенегальцы еще стремительнее набрасываются на меня.
— Я шипчандлер. Наша фирма — «Булш и племянник Ваня», — сказал вошедший.
— Что им надо? — спрашиваю у шипчандлера и показываю на сенегальцев.
— Это мои конкуренты, местная государственная фирма по снабжению судов.

Мистер Булш

Надо оформлять документы, но конкуренты-сенегальцы не дают работать. То снизу под руку суют рекомендательное письмо нашего консула, то сверху, через плечо, подают какую-то бумагу, то показывают на печать консула и говорят «штамп». Месье Булш сейчас за переводчика.
Ушли представители властей, остались конкуренты — Булш и пятеро сенегальцев.
Прошу прейскурант. Подают оба конкурента. Сопоставляю цены. Если у национальной фирмы одно яйцо стоит 80 сенегальских франков, то у Булша — 20, килограмм свинины 400 франков, у Булша — 275, капуста у государственной фирмы стоит 80, у Булша - 45. У кого же покупать?
Цену деньгам мы должны знать, поэтому мы и предпочли Булша и его племянника Ваню.
Оформление закончено, конкуренты ушли, страсти улеглись.
Часов в десять вечера пришел человек из порта и сообщил, что после окончания приема воды будет перешвартовка. Хорошо бы поставили поближе к проходным воротам.
Только он ушел, как явился юноша лет семнадцати и сказал, что если у нас все готово, то лоцмана надо вызывать тремя длинными гудками. Потом он заметил у меня в руках пачку сигарет, попросил ее себе и тут же добавил: «Чжеб — чжеб». Для большей убедительности жестами показывает, что хочет есть. Я подозвал третьего механика и попросил провести его в столовую и накормить.
Еще не было восьми утра, а месье Булш уже доставил заказ. Пунктуальность — это черта торговцев всего мира, ибо конкуренция — стимул сильный.
Среди заказанных продуктов были кокосовые орехи. Здесь они стоят столько же, сколько открытка с видом города — тридцать франков.
Нетерпеливые тут же начали делать исследование. Орех — величиною с детскую голову. Он в мягкой, словно волосяной «упаковке».
Оболочка ореха настолько крепка, что разбить молотком ее нечего и пытаться — ребята колют кувалдой.
Утром, в ожидании автобуса на котором предстояло ехать к консулу, прошел по причалу. Рабочий день уже начался, но докеры все еще шли на работу. Одеты они в темные, почти до пят и с разрезами внизу балахоны. Если в Касабланке арабы ходят в белой одежде, то здесь такой цвет почти не встретишь. Многие рабочие набожны — в руках четки.
В десять часов, как и обещал наш агент Фрейт, подошел небольшой красный автобус, я оказался последним пассажиром и сел рядом с шофером. В машине сидели несколько молодых японских моряков и капитан с западногерманского судна.
Сначала остановились, как объяснил наш гид, у больницы, сошли японцы. У немецкого консульства сошел немец. Советское консульство - далеко от порта, километрах в десяти. Район, где оно расположено, показался мне наиболее привлекательным: здесь больше зелени, больше пальм.
Консула не оказалось, и мне пришлось оставить свой письменный рапорт.

поденщики из Дакара

(Продолжение следует).

3. КАСАБЛАНКА — ДАКАР

Когда отошли от Касабланки миль на двадцать, город еще четко определялся по большому беловатому зареву. В корму дул северо-восточный пассат, и танкер легко шел, рассекая форштевнем воду.
Дни стояли теплые, солнечные. Вся команда в тропической спецодежде, все торопятся загореть, набраться тепла. Второй штурман загорал со вкусом - то плещется у пожарного рожка, то загорает, потом все сначала.
А день подходит к концу: ярко на западе засияла Венера, на востоке над горизонтом показалась выщербленная луна, потемнело море. Потом появилось множество звезд, ярко белеет млечный путь — совсем не так, как на севере и в умеренных широтах. Здесь даже видно, как часть его отходит, отделяется. Вверх вертикально поднята «ручка» ковша Большой Медведицы. Дальше к югу ковш все больше и больше будет переворачиваться. Полярная звезда все ниже подходить к горизонту.
Вечером семнадцатого августа пересекли тропик Рака. О переходе судна в тропический пояс объявили по судовой трансляции. С утра наш начпрод начнет выдавать тропическое вино, положенное по рациону. В тропиках вино, разведенное водою, необходимо — оно утоляет жажду.
Девятнадцатого прошли траверз порта Дакар. Теперь с восточной стороны простирается республика Сенегал. С каждым днем все дальше уходим на юг. Большая Медведица уже начинает черпать ковшом по горизонту. Пока дойдем до места — ее ковш спрячется за горизонтом.
Вечером появились стаи летучих рыб. Они вылетают из воды иногда целыми стаями и летят низко над водою, пролетают метров до ста и падают в воду. В полете они кажутся голубоватыми, их плавники расправлены так же, как крылья у птицы. Они выруливают хвостом и крылышками, облетают волну, и когда запас инерции иссякает, рыбы не просто шлепаются, а ныряют в волну.
Сегодня — настоящие тропики! Даже в тени тридцать градусов, а на солнце все сорок. Солнце почти отвесно стоит над головою, палуба накалилась настолько, что жжет подошвы босых ног. Но, несмотря на это, все ходят босиком.
Кажется, конец нашего пути... Ночь темная, облачная. Там, где город Конакри, и там, где город Фритаун, блещут молнии, сплошные сполохи. Они проносятся по всему горизонту, прокатываются, точно огненные шары, разрывают облака, вычерчивают зигзаги на небосводе. А грома не слышно... Где это свирепствует гроза? Далеко, где-то над Африкой. До берега сто миль — вот и грома не слыхать. Чем ближе к экватору, тем погода с каждым днем становится все хуже и хуже - ждали наоборот. Полыхнет молния, пронесется, осветит облака ... Полыхнет в Конакри, а спрячется за Фритауном.
А на душе как-то беспокойно — нет-нет да и посмотришь на барометр. Говорят, что в этих местах бывают смерчи-торнадо. Не очень-то приятно с ними встретиться. Штурманы в этих широтах не плавали и поэтому за барометром не особенно следят — пришлось сделать запись в судовом журнале как напоминание.
Если бы вы посмотрели на экран локатора, то вы бы удивились: берега «не берет». Зато на экране сплошные очертания контура берега. Это не берег, это так называемые «заряды», дождевые заряды. Идем все ближе и ближе к берегу, которого не видно, заряды на экране то впереди, то позади, а в самом центре их нет.
Стоим на правом якоре. Наконец-то боцман Марущак, жаждавший, познакомиться с тропическим ливнем удовлетворен: льет с самого утра. Не успеешь высунуть голову из рулевой рубки, как сразу же становишься настолько мокрым, точно тебя окунули в воду.
Все, кто подходит к нам за топливом, вносят дань креветками. Едва ли вы видели подобных креветок! Те, что вы покупаете в магазинах - это все мелочь, а вот эти - да! Самые большие, какие могут быть!
Знаете, что я вам скажу? Много лет проплавал, разных видел поваров - и хороших и плохих, но наша Эльза Алексеевна, по-моему, превзошла всех, кого я знал раньше.
Если сварит щи... Не то, что щи, тарелку проглотите! А уж котлеты сделает - таких вы не ели.
Жара-жарища! А в кают-компании - сюрприз. Да и не только в кают-компании - в столовой то же самое: окрошка!
Самая настоящая окрошка! Ну, какими словами выразить ей благодарность!
Кажется, всех насытили топливом, теперь идем в порт, в Дакар ...

(Продолжение следует).

2. ТАЛЛИН — КАСАБЛАНКА

Как и было условлено, утром прибыл агент и мы поехали в агентство. По краям дороги, раскинув стрельчатые листья, росли пальмы. Они немного затеняли улицу и в то же время придавали окружающей природе истинно африканскую красоту, как бы указывая прибывшему путнику не забывать, где он находится. В здании агентства было прохладно, несмотря на духоту на улице.
Советский консул находился не в Касабланке, а в Рабате. Минут через десять агент передал мне трубку. Как приятно было сказать и услышать в ответ слово «товарищ»! Я доложил обстановку. Консул задал несколько вопросов и сказал, что ехать к нему с докладом, как того требует морское право, не стоит стоянка судна короткая.
Выйдя из агентства, поискал приметы, чтобы, во. вращаясь в порт, не заблудиться. Улицы города довольно путаные, но не тесные. В центре высятся многоэтажные дома, построены они в современном стиле. Множество антикварных магазинов. Чего в них только нет! Старинные ружья, отделанные серебром с инкрустацией, шашки с чеканными ножнами из серебра, пороховницы, рога... И все это выполнено с удивительным мастерством.
Веет древностью не только от антикварных магазинов. Многие женщины молодые и старые ходят с полузакрытыми лицами — в парандже. У некоторых видны только глаза, у других паранджа начинается от верхней губы, так что можно свободно дышать. Более «прогрессивные», а быть может более состоятельные, носят паранджу из тонкого газа - ведь тонкий материал дороже. Странно было видеть древние обычаи в современном городе, где наряду с паранджей шипит шинами "форд» последней модели. На улицах буквально преследовали «свободные» продавцы, предлагая купить то часы, то какую-нибудь безделушку. А один упорно предлагал портфель. Я все говорил ему по-английски, что портфель мне не нужен. Но он не отступал и, полагая, что я не покупаю из-за высокой цены, стал сбавлять цену и с сорока дирхам дошел до десяти. Тогда я в сердцах сказал по-русски: "Да не нужен мне твой портфель!».
«А-а, не нужен…» — повторил по-русски продавец и отскочил в сторону, завидев, возможно, другого покупателя. Здесь, в Африке, многие понимают русский язык...
Примечательны лица марокканцев. Их нельзя сравнить ни с монгольским типом лица, ни с среднеазиатским. Характерны глаза — большие и бел косины. Особенно выразительны лица пожилых арабов: смесь суровости и гордости.
Я еще раньше слышал, что здесь есть знаменитый базар. Но где он, как его найти? Привел случай: не дойдя квартала два до порта, увидел вывеску с надписью латинскими буквами: «Базар».
Настоящий восточный базар! Шум, гам, гвалт!

На базар…

Откуда-то доносится звон колокольчика. Толкучка. Продавцы хватают за руки, предлагают товар. Прямо в стене — ниша. В ней — костер. Рядом обнаженный до пояса человек жарит на костре пирожки. Руки его нечисты, но это никого не смущает. А вот сидит старая женщина. Возле нее лежит большая, наполовину съеденная лепешка. Она тоже торгует — каждому свое!.. Кто-то рад и этому лакомству — за самую мелкую монету откусить кусочек.
Можно купить вещи такие же, как и в магазине, но значительно дешевле — здесь можно торговаться. Запрашивают цену в два, в три, а то и в пять раз больше, чем стоит вещь. Тут же и позор капиталистического мира - продажные женщины. Все продается! Они скромно стоят в сторонке, на их лицах паранджа: она не мешает подмигивать и строить глазки. Обойдя базар, направился на судно. Чем дальше от многоэтажных домов, тем больше меняется и внешний облик людей. Одеты они бедно, многие в лохмотьях. Уже видны мачты и трубы пароходов — значит, иду правильно. Но передо мною две дороги: одна вправо, другая влево. Спрашиваю, как пройти в порт? Человек объясняет, потом спрашивает: «Русс?». Я говорю, что да. Он протягивает руку, я жму, он жмет мою, оба улыбаемся. Как я успел заметить, здесь, в Марокко, к русским относятся с уважением.
Подхожу к порту — снова две дороги и обе в порт. Можно идти по любой и все равно попадешь туда, но будешь блуждать по всем причалам, пока доберешься до судна. Подхожу к полицейскому. Опять слово «Русс" - и полицейский улыбается, показывает, по какой дороге идти, и для большей убедительности дружески хлопает по плечу.
Наконец, показались мачты нашего судна. У борта — настоящий рынок: на земле разложены фрукты. Торговцы предлагают «ченч", просят одеколон русские шапки, ватники (зачем они в Африке?!).
Среди наших ребят вертится молодой парень в синей майке, хлопчатобумажных брюках и рваных полуботинках. Он всем предлагает купить, или обменять зажигалку. Зажигалка никому не нужна. Он просит закурить — все протягивают пачки: кто «Приму», кто «Таллин", кто "Беломор». Парень берет «Беломор» и начинает показывать фокусы. Берет спичку, трет о брюки, резко вскидывает руку вверх, и спичка загорается. Видя, что его «фокус» нравится, он начинает другой. Парень знает несколько русских слов, он объясняет, что все, что на нем есть — дар русских моряков. Он говорит, что у него больна мама, нужны деньги, а их негде заработать. Может быть, он говорит правду, но уж больно хитры его глаза с прищуром, так и бегают из стороны в сторону.
А у забора двое ребят ведут разговор на пальцах с электромехаником Китаевым. Им лет по семнадцати, они босы и плохо одеты. С их слов можно понять, что у них нет родителей, нет работы и со вчерашнего дня они ничего не ели. Мы пригласили их пообедать. Ребята наелись до отвала. «Возьмите нас в Союз», — просят они. «Нельзя», — отвечает Китаев. «Тогда довезите нас до Дакара». «Не имеем права», — отвечает Китаев. «А если мы спрячемся и с вами доедем до Дакара?». «Вас найдут, будет плохо нам и вам». «Все равно, пусть хоть повесят. Работы нет, хлеба нет".
Да, тут действительно есть над чем подумать. Как жить? Жизнь только начинается, а никакой перспективы на будущее. Надо будет хорошо проверить при отходе помещения, а то кто знает, что могут выкинуть ребята.
«Торговцы» находились у борта до тех пор, пока не подняли трап. В семь вечера даем три длинных гудка — вызываем лоцмана.

(Продолжение следует).

1. ТАЛЛИН — КАСАБЛАНКА

К концу рабочего дня боцман привез спецодежду... Те, кто уже бывал в тропиках, не удивились. Те, кому еще предстояло побывать, недоверчиво брали ее в руки, смеялись: неужели шорты и майки — спецодежда?
Рейс предстоял в тропики, с заходом в Северное море. Ранним утром третьего августа танкер «Криптон» уходил из Таллина. Город еще спал. Утро было хмурое, серое. Вода слегка колыхалась от прошедшего неподалеку буксирного судна и отливала глянцевым блеском.
Тишину нарушил наш гудок: мощный, басистый, вызывающий к себе уважение. Мы выходили из гавани. Сошел на буксир лоцман. Трижды прогудели, перезвонили машинные телеграфы, завертелся винт. Мы пошли в рейс, в далекий рейс, в Африку, страну жаркого солнца ...
Неприветливо Северное море. Сколько раз приходилось в нем бывать — и не помню, чтобы оно было тихим, спокойным. Все шумит, все пенятся гребни, свистит в снастях ветер, перекатываются через палубу волны. К вечеру седьмого августа передали снабжение нашим судам, и пошли по назначению — в район портов Фритаун и Дакар, в тропики, где работают наши БМРТ.
Попутный ветер и волна подгоняли танкер. Вокруг нас море огней. Места пошли опасные: банки, мели, отличительные глубины. Идем полным ходом, но с предельной осторожностью. Радиопеленгование ненадежно: в эфире — шум, треск, пеленг «гуляет» в пределах двадцати-тридцати градусов.
Судно идет вдоль берегов Англии. Справа появляются все новые и новые города с высокими молами, маяками, дымящими заводскими трубами, с огромными круглыми цистернами с топливом. Беспрерывно шли пароходы, одни из Северного моря, другие — в Северное. Над Англией стояла дымовая завеса, которую создавали заводские трубы. Ребята кляли вечные туманы Англии, а тут еще дым заслоняет солнце.
Утром девятого августа обогнули полуостров Бретань. Пока пересекали Бискайский залив, навстречу непрерывно шли пароходы. По мере продвижения на юг встречных судов попадалось все меньше и меньше. У Лиссабона число встречных снова увеличилось, появлялись даже редкие рыболовные суденышки.
Утром двенадцатого послал телеграмму в порт Касабланка нашему агенту. В Касабланке мы должны пополнить запасы воды.
К вечеру получил ответ - нас готовы принять, если позволит погода.
С каждым днем становится все теплее, днем температура поднимается до двадцати семи градусов. Можно сказать, что уже тепло, но люди ждут «настоящего», тропического тепла.
В Касабланку должны войти в семь часом вечера, но мы запаздываем на полчаса. Проходим первый, второй и третий буи и ложимся курсом на двести сорок три градуса. Теперь должен подойти лоцман. Стопорим ход и даем три длинных гудка. Тотчас из-за "угла» выскочил лоцманский катер. Потихоньку двинулись к месту нашей швартовки. Как только повернули за бетонированный мол, потянуло запахом гнили, застойной воды. Запах был настолько сильный, что кружилась голова.
Несколько маневров, разворачиваемся носом на выход, подаем швартовые концы. На судно прибыл наш агент — молодой черноглазый француз. Вручаю ему целую кипу документом: только для полиции требуется шесть судовых ролей, а также для порта, для карантинного врача.
Тут же, за столом, агент вручил мне заказанную сумму денег. В Марокко в обращении дирхамы. 3а наши семнадцать рублей семьдесят копеек в Марокко выплачивают сто дирхам. Агент открыл портфель и стал выкладывать на стол деньги. Честное слово, я сразу не сообразил, что передо мною деньги. Мне показалось, что он собирается показать мне какие-то открытки. Лишь потом я понял, что это деньги. Надо же, подумал я, каких только денег не бывает!
Над гаванью темная южная ночь, небо усеяно яркими звездами. А от причала по-прежнему тянет смрадом. На зданиях мелькает разноцветная реклама. Доносятся паровозные гудки. Несмотря нал поздний час, на причале, возле трапа, стоят люди.
Спускаюсь на причал. С красно-белыми повязками на рукавах двое наших вахтенных матросов. Здесь же местные жители, рабочие. Они пытаются завязать "торговые отношения»: предлагают купить зажигалки или сделать «ченч», то есть обмен. Менять согласны на все: видит ремень на брюках — предлагает ченч, видит часы — ченч, берет на голове — также ченч.
Ко мне приблизился высокий мужчина и, показав на красную коробочку, тихонько сказал: «Кокаин нужен?»

Не опоздать бы!


Для большей понятности он приложил пальцы к носу и втянул носом воздух. Я покачал головой и, чтобы он больше не приставал, сказал, что кокаин — плохо, вредно. Он отошел прочь. Меня не удивило, что предлагают и продают наркотики, но на душе стало как-то неприятно.


(Продолжение следует).

К этому времени на многое в жизни я стал смотреть по-другому и склонялся к мысли, что настоящая любовь часто бывает без взаимности и нужно уметь ждать и терпеть, а нередко и прощать. Морякам чаще всего не свойственно чувство собственности на женщину. Если он умен, то понимает, что в его отсутствие и у женщин это чувство исчезает. Нельзя заставлять женщину ждать любимого ежеминутно - можно сойти с ума. Но ему я этого не сказал, да он, скорее всего, в этом и не нуждался. Вместо ответа ответил вопросом на вопрос - Но ведь что-то от прошлой жизни осталось? Видимо на этот вопрос он уже давно нашел ответ: - О чем вы, капитан? Что может остаться на земле у капитана без семьи. Отчий дом в Анапе, как ушла Настя, сгорел, а кладбище с могилой отца и матери перенесли в другое место, и их могил я не нашел. Здесь жизнь не сложилась - заводить жену было поздно, а подругами здешние женщины быть не желают. Вот и выходит, капитан, зря жил я на этом свете. Не остается после меня ничего на земле, а пепел мой по завещанию рассеют над морем, и не над Черным, где я родился. Нет больше на земле могил моих предков, выходит, и меня уже нет, ведь смерть наступает не от старости, а от забвения. И поверьте мне - самое страшное в конце жизни узнать, что она прожита зря. Он встал, выпил у стойки еще коньяка, расплатился и, не прощаясь со мной, ушел в штормовую темноту. Через несколько дней мы снова "заглянули" в этот ресторан и когда заказали ужин, бармен положил на стол конверт и поставил бутылку дорогого вина. - Сеньор капитан просил передать это вам. Я раскрыл конверт. Из него выпал листок бумаги, исписанный красивым каллиграфическим почерком: "Они где-то рядом и в тоже время далеко. Где-то через стену, в жаркой тьме, в полусне, в полусознаии. А здесь Я, желание покоя и его невозможность. А еще хочется войти в дом, где она, дети.... Хочется! А чего больше?- и не ответишь. И чем старше, тем сложнее. Мысли совсем не там, где можно разрешить вопросы. Они увязли в обидах, обмане, которых не удалось избежать при долгих расставаньях. Так зачем же думать о встрече? Чтобы вновь расстаться? Я пытаюсь заснуть и опять вижу их рядом... Но они далеко, а со мною только память, от которой некуда деться. Они тоже память... "


* * *

Прошел год, мы снова уже в который раз прилетаем на зиму в Торревиеху, но я капитана больше так и не видел. На скалистом берегу рядом с пляжем Плайя де Локос у самого среза воды стоит белая двухэтажная вилла с мезонином и площадкой над ним. Стены ее, покрыты толстым слоем морской соли, окна закрыты жалюзями. Поговаривают, что она принадлежит капитану, которого никто не знает. В том, что она построена по проекту моряка, сомневаться не приходится. Когда стоишь рядом с ней, кажется, что она что-то хочет рассказать тебе, но молчит, не имея права раскрыть свою тайну. Я не уверен, что это вилла капитана Старыгина, но почему бы и нет, ее мезонин с мачтой-флагштоком так похож на капитанский мостик. Желая узнать что-нибудь о моем знакомом, зашел в ресторан, но там хозяйничали китайцы, которые, пользуясь наступившим экономическим кризисом, успешно скупают недвижимость в Испании. Они, разумеется, ничего о нем не знали. А виллу, говорят, собирается купить местная знаменитость и владелец шикарных апартаментов кинорежиссер Никита Михалков. Мне стало очень грустно, возможно это последнее, что осталось от капитана на земле. Наверное, еще и потому, что и моя жизнь тоже клонится к закату, и теперь я все чаще сомневаюсь в том, что знаю для чего жил и живу еще на свете.

Ушел с приглашением на завтра в дом и на премьеру. Играла Елизавета Георгиевна блестяще и заслужила бурные аплодисменты и неоднократные выходы на бис. Как и положено, в театральном мире в честь премьеры состоялся банкет в буфете театра, который затянулся далеко за полночь. Отец Насти довольно быстро набрался, а супруга напропалую кокетничала с отцами города. Актрисы, не стесняясь, напрашивались на свиданье со мной, и я заметил, что Настя хмурится, видя их ухаживания. Вскоре она попросила меня помочь отвезти домой отца, поскольку банкет продлится, а ему с утра на работу. При расставании она впервые улыбнулась мне и сказала, что я настоящий мужчина. Сделал вид, что не обратил на ее слова внимания, решив не торопить события. Через неделю я стал в доме своим - меня ждали на ужин, и мы подолгу засиживались за столом. Настя с удовольствием слушала мои рассказы и как-то сказала, что очень хочет к морю. Я решил, что следует действовать, и предложил ей поехать со мной к отцу в Анапу, и она, не раздумывая, согласилась. - Как так можно, Настя, - притворно возмутилась мать, - уехать с мужчиной к морю. - Можно, - ответил я, - в качестве моей супруги, разумеется. - Я знал, Лиз, - сказал отец, - что он порядочный человек и настоящий мужчина. Думаю, вы должны принять его предложение. Я тоже не прочь отдохнуть у моря и погулять на твоей свадьбе, дочка. Все твои ухажеры из театра ему в подметки не годятся, а он в состоянии обеспечить тебе хорошую жизнь. Соглашайтесь, пока он не передумал. На другой день с близкими друзьями семьи мы отгуляли помолвку в ресторане и решили справить свадьбу в Анапе, о чем я известил отца по телефону. Отец встретил нас в Новороссийске с цыганским ансамблем и многочисленными своими друзьями, половину из которых я не знал. Он и вида не подал, что между нами пробежала черная кошка, многократно расцеловал меня и Настю, при этом я заметил, что он просто обалдел при виде ее, и только большой опыт искусителя помог ему справиться с первым волнением. С вокзала нас сразу же повезли в Анапу, где на пляже в большой палатке был накрыт стол, и ждало довольно много гостей, среди них мои друзья-однокласники, учителя, соседи. Я не узнавал отца. Он искренне радовался, расхваливал меня и невесту и ни на минуту не оставлял нас без внимания. От всего увиденного растерялись родители Насти, и даже ее мать, прекрасная актриса, никак не могла войти в новую роль. Вскоре отец познакомил ее с местной элитой, а председатель горисполкома увлек ее в ту часть стола, где расположились жены властителей города. Время было послеобеденное, и после первых тостов все принялись усиленно истреблять закуску, перебивая поглощение продуктов многочисленными тостами, при этом все стремились выпить непременно с женихом. - Нельзя отказываться, сынок, тебя так любили наши друзья. В нашем городе всегда уважали моряков, тем более капитанов дальнего плавания, - уговаривал меня отец каждый раз, когда я пытался сдерживаться. К вечеру в палатку вошли заведующая городским ЗАГС-ом и священник церкви. Цыганский ансамбль заиграл марш Мендельсона, и началась церемония бракосочетания. Я уже плохо соображал, но еще прилично держался на ногах. Отец поднес два кольца на фарфоровом блюде, я одел его на палец невесте, она с трудом надела мне. Из-за отсутствия моего гражданского паспорта (у меня с собой был паспорт моряка), ограничились свидетельством о браке, и представительная заведующая объявила нас мужем и женой. Вот тут-то и появился "Князь", так звали старого друга отца, скандально известного в городе дельца, с которым они много лет проделывали свои темные делишки. Это был высокий чернобородый человек ярко выраженного кавказского типа, красавец, которым любовались не только женщины, а и мужчины. Получив хорошее образование в Московском университете, где он учился серьезно, не так, как его земляки, некоторое время он работал в министерстве экономики Грузинской ССР, но вскоре разочаровался и подался в подпольный бизнес, где в короткий срок заработал большие деньги. Но конкуренты не дремали, сдали его прокуратуре, и он "загремел" на пятнадцать лет. Там за решеткой он был коронован на вора в законе и получил свое прозвище. Вышел досрочно, но в Грузию дорога ему была заказана, и он появился в Анапе, где и познакомился с отцом. С тех пор их многое связывало и "Князь" проводил время, как и положено вору в законе, не утруждая себя честным трудом в основном в Краснодарском крае, а в сезон мандаринов на абхазском побережье. Не составляло труда заметить, что у него здесь все схвачено, при виде его многие спешили поздороваться с ним, в том числе и местная власть. - Поздравляю, дорогой, - обратился он ко мне. -- Покажи свою нэвэсту. Хочу станцэвать с нэй танэц. Настя поднялась из-за стола. Брови кавказца взметнулись вверх, глаза заблестели. - Bax! Bax! Зачем прячешь такую красавицу. Нэ хорошо, дорогой. Такую жэнщину всем показывать надо. Не жэнщина, а царица Тамара. Эй, романэлэ, - обратился он к цыганам, - давай лезгинку. Пусть нэвэста покажет, как она умеет танцэвать. -- И, положив правую руку на кинжал, он поднялся на носки и легко для его возраста обошел в танце Настю. К моему удивлению Настя, накрывшись платком, вдруг превратилась в изящную горянку и легко поплыла по кругу. - Моя дочь еще не то умеет, - услышал я голос ее матери. Какое-то нехорошее предчувствие на момент охватило меня, но выпитое и гордость за Настю пересилили, и я стал любоваться ими. Оба танцора были достойны высшей похвалы, а гости смотрели на них как зачарованные. Потом они танцевали еще и еще, отчего я злился и перебрал. Проснулся утром в доме отца с больной головой и не мог вспомнить, чем закончилась свадьба. Насти рядом не было, не было ее и в доме. Где она, ее родители не знали, и их похмелье было тяжелее моего. Я бросился к отцу с расспросами. Он встретил меня сдержано и неожиданно серьезно. - Садись, сынок, и выслушай меня. Тебе никогда не приходила мысль в голову, что за все нужно платить, а за тобою должок? Забыл, как увел от меня Елену? Тогда тебе не пришла в голову мысль, что она была мне очень дорога, и именно с ней я собирался прожить оставшуюся жизнь, покончив с прошлым. Из-за тебя меня впервые бросила женщина, которая мне очень нравилась. Ты, воспользовавшись молодостью, украл у меня мое позднее счастье и заставил почувствовать униженным стариком. Но я не привык легко сдаваться и поклялся, что непременно увижу твое унижение. Дети при любых обстоятельствах не имеют права обкрадывать родителей, а ты вор и должен понести наказание. - Но Елена не любила тебя и выбрала меня, - искренне возразил я ему. - Она все равно бросила бы тебя, ты был слишком стар для нее. При этих словах на лице отца появилась, горькая усмешка. - Что ты понимаешь в этом? Пора бы уже знать, что женщины от обеспеченных людей не уходят. У меня было все, что они любят: зрелость, деньги, положение. Уж они-то знают всему этому цену и могут завести молодого любовника, но не бросают достаток. К тому же я был еще не так стар. Ты же унизил меня и лишил ее права выбора, решив, что сильнее меня. Однако окончательный выбор остался за мной, и я терпеливо ждал, чтобы ответить тебе тем же. Руками Князя отомстил тебе унижением за унижение. Твоя Настя не вернется к тебе, а ведь хороша девка, чертовски хороша. Если честно, я такой еще не встречал. Ты все же моя плоть, но советую тебе не искать ее. Кавказ большой, у него свои законы, а у Князя много денег и помощников. Уезжай, пока не стал посмешищем всего города. С твоими артистами я поговорю сам, судя по всему, они о тебе долго горевать, не станут, их дочь и они будут иметь все. Князь давно выбирал себе молодую царицу, вот ты и доставил ему ее сам, своими руками, которые на этот раз бессильны. На этом месте Старыгин прервал рассказ, попросил бармена принести еще кофе и коньяка. По его лицу было трудно определить, волнует его или нет рассказанное. Скорее всего, не волновало, все было пережито много лет назад. Но мне хотелось услышать от него подтверждение этому, и я спросил: - И вы не пытались ее искать и быстро забыли? - Такую женщину забыть быстро невозможно, разумеется, я ее искал, правда, потратил на это не так уж и много времени, меня попросту остановили. Он расстегнул ворот рубашки и показал большой шрам на шее. При этом сказали, что я глупый баран и что из меня даже шашлык не получится. Потом в Сухуми подбросили на лайнер "Грузия", с которого меня переправили в сочинскую больницу, где выздоравливать мне помогала ласковая медсестра очень похожая на актрису Наталью Кустинскую. Когда настало время отъезда, я был готов взять ее с собой, но она отказалась, сказав, что Князь ее не отпустит. Я решил, что не судьба, и заглянул в Анапу, почему-то очень хотелось увидать отца, и нашел его в больнице. Обширный инсульт сделал свое дело, он лишился речи и разума. Немигающим взглядом смотрел в потолок, доживая, как мне сказали, последние дни. - Он сам себя убил, так безжалостно поступив с вами, - сказала мне соседка, навещавшая его, - и скажу по секрету, он составил завещание на вас. Теперь все ваше - и дом и сад, и большие деньги на сберкнижке, он сам говорил мне об этом, когда я убиралась у него в последний раз. А слег он, когда узнал, что вас чуть не убили. Он вас всегда очень любил и ждал. Ждал, подумал я, но совсем не потому, что любил, а впрочем, иногда я думаю, что ошибался.

Галина

Врачи сказали, что отец вряд ли поправится, но в таком состоянии пролежит долго. Оставаться в Анапе, где все знали о неудачной свадьбе, я не мог и решил возвращаться во Владивосток. К тому времени денег у меня едва хватило на плацкартный билет и, лежа на верхней полке, я часами смотрел в потолок, не желая присоединяться к возникающим в пути компаниям. Красивая и тихая девушка, только что окончившая педагогический институт, занимала место на полке напротив. Занятая чтением романа Жорж Санд, тайком разглядывая фото курсанта военно-морского училища. На меня она совсем не обращала внимания, в ее возрасте влюбленных в курсантов девушек почти сорокалетние мужчины не интересуют. Так бы, вероятно и ехали мы до конечной станции, если бы меня не увидал проходящий в вагон-ресторан боцман с моего последнего судна. - Какими судьбами, товарищ капитан? - загрохотал он зычным голосом и пригласил меня с собой. При слове "капитан" родители девушки взглянули на меня с интересом, а их дочь, я уже слышал ее имя Галина, отложила книгу. - Что ж, боцман, я не прочь, если девушка и ее родители составят нам компанию, - сам не зная почему, выпалил я и боцман немедленно приступил к переговорам. Вскоре все мы сидели в вагоне-ресторане, в котором шеф повар оказался братом дракона (на морском жаргоне - боцман). Поезд Москва-Владивосток идет больше недели, и за оставшиеся дни мы поговорили о многом. Родителям Галины я очень понравился, но она по-прежнему, хотя уже и не так часто, поглядывала на фото. Разумеется, с выходом на перрон я получил приглашение в гости. Вероятнее всего я бы и не воспользовался им, но мой шрам весьма заинтересовал кадровиков и кураторов, которые временно, до выяснения обстоятельств, придержали назначение на судно. К тому времени отец Галины был приглашен для преподавания в мореходном училище и, встречаясь со мной несколько раз в городе, он все настойчивее приглашал меня "на чаек". Как не старался я умолчать историю с Настей, слухи о моей неудачной свадьбе просочились из недр отдела кадров, и пошли гулять среди работников пароходства и плавсостава. Чтобы как-то укрыться от сочувствующих и желающих развеять мое одиночество я ответил на предложения преподавателя и его супруги, а вскоре и Галина стала относиться ко мне с интересом, особенно после того, как увидала меня при параде. Она все чаще и чаще обращалась ко мне "мой капитан" и уже реже вспоминала своего курсанта Сергея. Когда я зашел попрощаться перед рейсом, она смущенно шепнула мне: "Я буду ждать", впервые назвав меня по имени без отчества. Видимо, на всякий случай меня назначили на судно каботажного плавания, и четыре месяца я не приходил во Владивосток, а когда вернулся, то увидел на причале Галину с отцом. Окончив формальности, мы втроем отправились ко мне и засиделись до позднего вечера. Отец ушел, а Галина с его молчаливого согласия осталась. Она была неопытна, но восхитительна и ненасытна. Целую неделю оставалась у меня. В училище, где она устроилась секретарем у заведующего учебной частью, ее подменили по просьбе отца. Перед отходом решили, что через полгода во время отпуска мы сыграем свадьбу, но в ЗАГС пришлось идти раньше, меня торопились вытолкнуть в рейс. Радостное событие праздновали пышно, а молодая жена не только энергично занялась моим логовом, но и хорошела с каждым днем. Знаете, мне очень не хотелось покидать ее, но начальство не дало отгулять даже медовый месяц и направило на судно, идущее в Ригу на ремонт. Зачем было посылать довольно нестарый теплоход для ремонта на Балтику, когда многие суда уже ремонтировались в Японии и Сингапуре, не знаю, но спрашивать об этом смысла не имело и, распрощавшись с молодой женой, я отправился в рейс почти на целый год. Через три месяца она на одну неделю она прилетела ко мне в Ригу Я был счастлив и этим тем более что она была необыкновенно ласкова со мной. В ней появилось что-то новое, несколько обеспокоившее меня. Ласки стали более бурные и искуснее, временами она замыкалась в себе, на глаза набегали слезы. В эти минуты мне казалось, что она чем-то озабочена, но почему-то скрывает это от меня. - Боюсь, что я не привыкну к долгим разлукам, и ты разлюбишь меня, - ответила она на мой вопрос. - Я хочу быстрее стать матерью, так будет легче ждать. Эти слова насторожили меня, такая неуверенность не свойственна молодым любящим женам, еще не познавшим горечь морских разлук. Так уж получилось, что сын родился без меня, мы после ремонта сделали несколько рейсов по Европе, потом отправились в Бразилию. Я слал руководству радиограмму за радиограммой с просьбой предоставить отпуск, но безуспешно. Пришли мы во Владивосток, когда сыну исполнилось три месяца. Встречали меня всем семейством, но я смотрел только на нее. После родов она преобразилась, стала более женственной, просто потрясающей, и не обратил внимания, как суетилась теща, расхваливая дочь и сына, часто повторяя: - Он весь в тебя, одно лицо и такой же крупный и сильный. Вскоре жена стала задерживаться и приходить усталой, словно работала не методистом в училище, а на тяжелой физической работе, и затем отправилась в недельную командировку на Сахалин с комиссией Отдела кадров пароходства. Один из капитанов-наставников пошутил в моем присутствии: - Наш зам по кадрам возит с собой Галину как образец активистки-жены моряка. - Неудачная шутка, - прервал его другой, стрельнув укоризненным взглядом. Я вышел в рейс с отвратительным настроением, меня не покидала ощущение, что жена мне неверна. Ласки при провожании не смогли развеять сомнения. Однако очередной отпуск, который мы провели в Крыму, помог от них избавиться. Прошло еще два года в дальних рейсах. Вскоре меня назначили на крупный зерновоз, который я принял на судоверфи в Японии. Мы возили зерно из Аргентины, редко заходили во Владивосток и виделись с женой только во время отпуска. Такая жизнь стала надоедать, к тому же я стал ревнив. Галина превратилась в очень красивую и ужасно сексуальную женщину, к тому же сомнения не оставляли меня. Я был готов уйти в каботаж, но меня неожиданно направили во Вьетнам на судно, которое передали в дар этой стране для организации своего судоходства. Одно такое судно типа "Тисса" вашего пароходства уже работало там, и вскоре я познакомился с его капитаном К.А.. Это был отличный моряк и удивительно честный и открытый человек. В отличие от многих наших специалистов он совсем не пил, за что его очень ценили экипаж и вьетнамцы. - Я знал К.А. и полностью согласен с вашей оценкой и весьма сожалею о его преждевременной, нелепой гибели, - прервал я его. - Он что, действительно отравился из-за супруги? - И да, и нет, - ответил я. - Мы стояли с ним лагом в Ветспилсе, когда это произошло. В поисках спиртного он выпил залпом полстакана ацетона, который боцман хранил в бутылке с наклейкой "Столичная", конечно же, случайно. "Скорая" уже ничем не смогла помочь. И все же во всем виновата жена. Неожиданно для всех, после возвращения из Вьетнама, где его по инициативе зама по кадрам задержали на два года, он запил по-черному и не смог, а может, и не захотел остановиться - не пережил обмана любимой женщины. С возвращением нашлись "добрые люди", которые доложили ему о том, что красавица жена все это время жила с другим. Мой собеседник поднял бокал. - Давайте капитан выпьем за упокой многих капитанов, ушедших из жизни преждевременно из-за жен. К сожалению их немало. И не удивительно - ведь почти все наши жены красивы и желанны, и охотников переспать с ними навалом. Обольстить жену моряка, практически одинокую женщину, измученную ожиданием нетрудно. Не все женщины умеют ждать, а ждать иногда приходится долго и они в этом не виноваты. Он посмотрел на меня пытливым взглядом, ожидая согласия, которое очевидно прочел в моих глазах. - Вот вы капитан сами и услышали рассказ о моей жизни с Галиной. Мне тоже люди "открыли" глаза на длительные рейсы, грамоты, трехкомнатную квартиру, предоставленную вне очереди. К тому же во время одной из поездок на пикник со своим ухажером, они не уберегли сына. Пятилетний мальчик без надзора захлебнулся в прибое. Такое простить невозможно, я ушел от нее и перевелся в Сахалинское пароходство. Галина для меня перестала существовать.

Еще две

Старыгин уже немало выпил, но лишь трезвел на глазах и, как мне показалось, успокоился. - Я вас не утомил? - спросил он. - Может быть, отложим беседу до завтра? Я глянул на часы. Жена вероятнее всего смотрит свое любимое ледовое шоу, а я был не прочь дослушать заинтересовавшей меня рассказ. - Боюсь, что шторм к утру стихнет и у нас с вами не будет той атмосферы, которая нас свела. К тому же в шторм мы с вами спать не привыкли, да и время еще детское, - ответил я. - Давайте я закажу ножку молодого барашка, хозяин готовит это блюдо только для хороших гостей? Это блюдо я уже пробовал и охотно согласился. - Судно мне дали неплохое, - продолжил он, - словно замазывали грехи моего бывшего начальника, а вскоре я был в фаворе и работал на престижной японской линии. Отец после моей свадьбы с Настей все же оклемался, пережил еще несколько инфарктов и умер на пороге дома где, как сказала соседка, последнее время ждал моего приезда. С очередным своим увлечением я встретился в самолете, когда возвращался из Анапы, где улаживал дела с домом и наследством отца. Это была тридцатипятилетняя шатенка, оператор радиоцентра пароходства. Разговорились, оказалось она знакома с моей фамилией по радиообмену, и мечтала со мной познакомиться. Договорились встретиться, но я ушел в рейс. Увиделись через полгода, стали регулярно встречаться, потом я переехал в ее квартиру. Она хорошо готовила, была не навязчива. Я был у нее не единственный, но после первой совместной поездки к ее матери в Питер, она оборвала все прежние связи. Я очень понравился матери, потомственному работнику науки на пенсии, и выбор дочери был одобрен. Жила мать на берегу Фонтанки в большой квартире предков, преподавателей университета, и очень опасалась, что квартиру отберут, но пока благополучно откупалась. Антонина, так звали мою новую избранницу, уехала из Ленинграда после свадьбы с летчиком гражданской авиации, ради больших денег махнувшего на Дальний Восток. Через шесть лет со дня свадьбы он разбился при полетах в Арктике, и она, продолжая "дело мужа", копила деньги на достойную жизнь после возвращения в Ленинград. Через три года я предложил расписаться, она соглашалась лишь при условии, если я переведусь в Балтийское пароходство, что не так уж и сложно, учитывая наличие большой квартиры ее матери, но я не согласился, очень не хотелось начинать всё заново. Все закончилось неожиданно, как и началось. Придя из очередного рейса, я обнаружил в квартире другую молодую женщину, назначенную на работе вместо моей возлюбленной. Вместе с Антониной уехала и большая часть моих сбережений, но я ее за это не осуждал, они действительно были ей нужнее, чем мне. Новую девушку звали Верой. Окончив радиотехнический институт, она провела одну зимовку на полярной станции Челюскин, после чего была направлена в распоряжение Сахалинского пароходства. Квартиру она получила после отъезда Антонины. - Да вы садитесь за стол, - мягким грудным голосом негромко сказала она.- Вещи ваши Тоня собрала, они в чемодане в шкафу. Я чемодан не отрывала, пусть он пока постоит, а мы с вами поужинаем. Из меня, правда, повар никудышный, но я уверена, что не отравимся, - и она смешно развела руками. - Спасибо за приглашение, но я сыт, обедал на судне. - А этого я не знаю, и слышать не хочу, неужели обидите хозяйку? Что-то не верится, на вид вы вроде порядочный человек, - улыбнулась она и указала рукой на вешалку. Оттого, что приглашение было незатейливо и искренне, я решился. - А знаете, я все же не откажусь, если вы выпьете вина, которое у меня со мной, - и достал бутылку "Кианти", которое так любила Антонина. - Не торгуйтесь и садитесь. Спасибо за дорогое заморское вино, но оно предназначалось не мне, и мы с вами лучше выпьем нашей русской водочки, я к ней привычней. - А у меня и "Смирновская" имеется, - я открыл дипломат и выставил на стол бутылку, банку черной икры и шоколад. - Вот что значит капитан дальнего плавания, балуете вы меня, а я не заслужила и лишила вас жилплощади, - развела она руками. - Жилплощадь у меня в порту имеется. Обжитая и со всеми удобствами, можете не беспокоиться, ее никто не займет. - У вас на все есть ответ, будем считать: один -- ноль в вашу пользу. Рюмок не оказалось, пришлось наливать в стаканы. Глядя на еще юную женщину, налил по половине ей и себе. - Нет, капитан. Так не пойдет. Меня не приучили к неполному стакану, да при ваших комплекции и звании такое не годиться. Наливайте полными за знакомство. Борщ оказался вкусным, иваси хорошего посола, и бутылка быстро опустела. На удивление опьянение ко мне не приходило, исчезла куда-то горечь от бегства Антонины. Я смотрел в серые глаза Веры и видел, что она пьянеет, но было приятно наблюдать, как борется с собой, тщательно подбирает слова. - Вы не подумайте, капитан, что я запойная. Просто на зимовке мы к спирту привыкли, а его один раз выпьешь, и больше не хочется, а сегодня почему-то еще хочу. Наверное, оттого, что вы мне понравились. Только вы не подумайте чего, я ведь здесь недавно и у меня друзей пока нет. Я их еще не заслужила. - А вам хочется иметь друзей? - Конечно! Как же без друзей, без них нельзя, свихнешься от одиночества. Только друзья хорошими должны быть, добрыми. Вот вы, капитан, добрый? Я растерялся. Так уж вышло, что никто еще мне такого вопроса не задавал и добрым не называл, а вот злым звали неоднократно, в том числе и мой отец. Ответить неискренне этой девушки, которая моложе меня лет на двадцать, я не решился. - Честно говоря, не знаю. Наверное, все же скорее злой, во всяком случае, не добренький. Должность обязывает, да и жизнь меня не баловала, а может, я сам во всем виноват. Не удержался и добавил: - И мои женщины тоже в этом виновны. - Но я-то здесь не причем. Даю слово, что я вас обижать не буду. Знаете что? А давайте мы выпьем за это ваше "Кианти". Антонина не вернется, зачем ему пропадать. После дополнительно выпитого она продержалась недолго. Я довел ее до диван-кровати, и вскоре она спала, вздрагивая и повизгивая во сне словно собачонка. Глядя на нее в одной ночной рубашке, я вспомнил Раису во время шторма и невольно подумал, что многое в жизни повторяется, но тут же вспомнил данное слово не заводить больше подобных романов. Ночевать ушел на судно под утро, когда понял, что в моих услугах она больше не нуждается. Проспав до обеда, отправился в контору, обошел службы вернулся на теплоход для того, чтобы переодеться. К удивлению недалеко от трапа заметил кутающуюся в воротник пальто Веру и окликнул ее. - А что здесь делают работники радиоцентра? - Пришла извиниться за вчерашнее и спросить, почему вы ушли. Я выгнала вас? - Нет. Вы просто оставили меня без внимания, и ушли в себя по всему до утра, так и не услышав моего ответа на ваш вопрос. Отвечаю - наверное, я все же добрый и потому приглашаю вас к себе на судно. - Я воспользуюсь вашим предложением лишь для того, чтобы согреться. Почему-то мне сегодня очень зябко. Моя каюта ей понравилась, горячий кофе и немного коньяка согрели ее и она заторопилась домой. Я предложил ей остаться, она решительно отказалась. - Хотела только поблагодарить вас за доброту и в вашей каюте я нахожусь не по-праву. Вы оставили у меня дипломат, и я надеюсь, еще увижу вас. Проводите меня только до трапа, как работника пароходства. Хочу, чтобы на судне не подумали другого. Проводив ее до трапа, подождал, пока она, ни разу не обернувшись, дошла до проходной. - Кто такая? - услышал я за спиной голос помполита. Работник радиоцентра, - почему-то соврал я, - проверяла радиожурналы. Весьма симпатичная и фигурка, что надо, - заключил он и, помолчав, добавил со вздохом: - жаль только очень молоденькая. - Почему жаль? - спросил я. - Да потому, что мы для таких уже старые, - еще раз вздохнув, подвел итог нашей дискуссии помполит. Он был женат уже в третий раз, но опять несчастливо. Ночью я боролся с желанием увидеть Веру, и мне казалось, что она этого тоже хочет. Дважды вставал и дважды отказывался от принятого решения. Что я мог ей предложить? Зачем ей, достаточному человеку неудачник, от которого уходят любимые женщины? К моим сорока с большим хвостом у меня нет даже квартиры, и придется надолго стать "примаком". Да и что я знаю о ней? Вполне может быть, что у нее есть любимый мужчина, а я лишь случайный встречный. Утром сообщили новость: судно ставят на десять дней в док, после чего направляют в арктический рейс на Тикси и Зеленый мыс. Это было неплохо - еще десяток дней можно отдохнуть, старпом у меня был хороший и деловой мужик. Постановку в док закончили поздно к вечеру, но я все же не утерпел и отправился по знакомому адресу. Решительно позвонил, дверь открылась, и на пороге я увидел совершенно другую Веру. В красивом платье с новой прической она выглядела потрясающе, хотя по-прежнему ничего особенного в ней не было. - Все же пришел! - радостно выдохнула она, впервые назвав меня на ты. - Привычка у меня такая, - пошутил я, - всегда возвращаюсь туда, где меня ждут. - А разве это видно? - она крутнулась на каблуках, отчего платье вздулось колоколом, обнажив выше колен стройные ноги. У меня перехватило дыханье. - Да, но я без подарка, - чтобы скрыть волнение сказал я, - некогда было, да и не ожидал такой встречи. - Зато у меня для тебя подарок - я испекла настоящий расстегай с семгой и прикупила бутылочку армянского коньяка. Тут только я вспомнил, что за спиной держу большую коробку дорогих конфет. - Это тебе компенсация за отсутствие подарка. - Вот это да! Ты где её взял? У нас таких не продают. Ой, так это же "Гейша"! Слушай, Сережа, а я похожа на гейшу? - она поднялась на носки и, подражая японкам, засеменила к столу. Стол был накрыт на двоих, рядом с коньяком - лимон и корейские яблоки. Посередине стола подсвечник с тремя свечками и пирог, накрытый льняным полотенцем. Она встала у стола, повернулась ко мне. У меня вновь захватило дух. Простое легкое платье с прямым вырезом на груди облегало стройную фигуру. Через скромный вырез просматривалась небольшая, хорошей формы грудь, свободные складки на животе говорили о тонкой талии и упругом животе нерожавшей женщины. В меру крутые бедра и сильные ноги правильной формы и чуть полноватые манили к себе обещанием скрытой ласки. В ней не было ничего кричащего и все, что находилось под одеждой, было скрыто желанием, не выпячивать достоинства и отсутствие недостатков. Я вдруг понял, что у нее было то, чего не было у других моих женщин - скрытая красота, словно помадка в шоколадном ассорти, прелесть которой можно ощутить, лишь надкусив ее. При этом она была лишена кокетства, а видимо и тщеславия, и говорить ей банальности ни к чему. Ужинать в столь позднее время не хотелось, мы пили чай с пирогом, изредка прикладываясь к коньяку, и я чувствовал, как растворяюсь в ауре ее искренности и непосредственности. - Расскажи мне о себе, Сережа, - попросила она, и в ее глазах я прочел искренний интерес. - Зачем это тебе? К тому же я прожил уже немало лет, всего не расскажешь, да и в жизни моей мало интересного. - Расскажи мне о своих женщинах, я думаю, их было у тебя немало, ведь ты такой красивый и мужественный. Почему ты один? - Потому что женщины от меня все время сбегают, кто в горы, кто в Израиль, кто в Питер, - попытался отшутиться я, но она не отступала. - Ты мне очень нравишься, и я хочу хотя бы немного знать о тебе, чтобы решить, как мне поступить. Я рассказал ей все, утаив только историю с Настей. Мой рассказ произвел на нее сильное впечатление. - Почему, они так поступили, Сережа? А мне кажется, что ты очень добрый и хороший человек, то же самое мне сказала Тоня. Если бы ты согласился уехать с нею в Ленинград, она бы ни за что не оставила бы тебя. Она встала, прошлась по комнате, подошла ко мне и вдруг обняла и неожиданно произнесла: - А я почему-то сразу решила, что, не задумываясь, осталась бы с таким навсегда. Мы так и не уснули до утра. От нее невозможно было оторваться, тело ее было зовущим, ласки нежными. Я не знаю, что произошло со мной. Я держал ее в своих объятиях с нежностью, которой ранее не знал, как хрупкий сосуд, опасаясь раздавить и потерять навсегда. Мне казалось, что все вдруг закончится, исчезнет и уже не вернется никогда. Когда она ушла на работу, я ощутил жуткое одиночество и испугался, что это был просто сон, который не повторится, и едва дождался ее возвращения на следующее утро. Она в прихожей сбросила одежду, приняла душ и, сидя в халате, уминала за обе щеки приготовленный мною завтрак. Я откровенно любовался ею, сгорая от нетерпения, еще раз убеждаясь в необыкновенно простой и в то же время неотрази- мой ее красоте. И только глядя при отходе на стоящую на причале Веру, вспомнил, что так ни разу и не сказал ей, что люблю. Уже потом в рейсе я понял, что не скажу их, пока не найду таких слов, которых никогда не говорил другим. Прошло три года. За это время я узнал, что у Веры не будет ребенка. Ее первый возлюбленный настоял на том, чтобы она сделала аборт. Тогда они учились в институте, и он не хотел заводить семью до окончания учебы. Аборт делал на дому врач, находясь в нетрезвом виде. Вере было отвратительно, страшно и больно, после этого она уже не смогла вернуться к любимому, который не терял надежды. После получения диплома попросила направление подальше, в Арктику. Он еще долго писал ей, а потом женился. Сейчас живет и работает в Ленинграде. У него трое детей, и он изредка звонит ей, а она до сих пор жалеет, что тогда согласилась на аборт. С Верой мне было удивительно хорошо и легко. Несмотря на разницу в возрасте нам было интересно вместе, скромность и спокойствие выгодно отличали ее от других женщин, с нею не стыдно было показаться в обществе, я совершенно не ощущал разницы в возрасте, вернее, даже гордился тем, что со мною рядам такая молодая женщина. Между тем произошли события, которые разрушили привычный уклад жизни. Не стало огромной страны, Дальний Восток был брошен новым правителем России на произвол судьбы. Криминальная приватизация многих лишила средств к существованию, они остались без привычной работы. Я оказался в числе тех, чьи суда были проданы в частные руки, и мое судно теперь плавало под филиппинским флагом. Хозяин, криминальный "пахан", совершенно не смыслил в морском деле и постоянно требовал сокращение расходов. Экипаж сократил до минимума, средства для текущего ремонта не предоставлял, и судно стало походить на загнанную лошадь. Однажды он, находясь на борту в японском порту, устроил мне разнос за отказ грузить автомашины на верхний мостик и шлюпочную палубу. Я не выдержал, собрал вещи и ушел. Через месяц устроился старпомом на испанское судно, на котором мой предшественник упал в трюм и попал в госпиталь. Еще через полгода стал на этом же судне капитаном. В российские порты мы не заходили, но я поддерживал с Верой связь по телефону, писал письма. Как только получил отпуск, прилетел к ней и предложил расписаться. Она обрадовалась, но попросила немного подождать и достала из ящика стола, письмо из Анапы от соседки. "Сереженька, - писала та. - Я может быть виновата перед тобой, но уж прости меня старую, отказать не смогла. В мае месяце ко мне пришла твоя Настенька с ребятишками и попросила разрешения пожить у меня. В страшных событиях в Абхазии, сражаясь с грузинами, погибли ее муж Князь и старшая дочка. Ребятишки хорошие, умные и послушные, но у меня им места мало, вот и решила я отдать им ключи от твоей хаты. Ну, что она пустая стоит, а Настя там убирается и в порядке все содержит. Сначала она не соглашалась, но нашла работу - убирается в санатории и денег у нее немного, снимать жилье не хватает. Ты уж еще раз прости меня, приезжай и как решишь, так и будет..." Такого сюрприза я не ожидал, но решения своего не изменил и настаивал на браке. Вера поплакала, но настояла на своем - поезжай, разберись. Пусть дети и не твои, но раз ты мне о Насте ничего не сказал, значит, любил ее сильно. Если вернешься, тогда и распишемся. мся. Настю я не узнал. Она была по-прежнему красива, только теперь с осанкой матери актрисы - царственной, но с потухшим взором, который оживал только при появлении детей. Два пацана, копии Князя, в свои пятнадцать лет выглядели гораздо взрослей. К удивлению, глядя на нее я не испытывал ни ненависти, ни любви, скорее сожаление. Прошлое умерло за многие годы и совсем не волновало. Настя отлично справлялась с садом и домом, и я, к великому удовольствию соседки, попросил ее пожить еще пару лет, пока не покончу с плаванием, и вернулся к Вере. Но свадьба не состоялась, Вера вновь попросила меня подождать. Нехорошее предчувствие охватило меня, я чувствовал, что теряю ее, и не мог понять причины. Обиженный отказом собрал чемодан, и пока она была на вахте, улетел. Что-то подсказывало мне, что делаю все правильно, хотя сердце сжималось от мысли, что теряю ее навсегда. Знаете, капитан, это как в море, когда уходишь из понравившегося тебе порта и знаешь, что не вернешься уже сюда и все же надеешься на новую встречу. Тогда впервые мне в голову пришла мысль, что я ошибался, думая, что всегда крепко держал в руках штурвал своей жизни. Оказалось не совсем так, и пришел я к концу своей жизни совсем не туда, куда шел. Вот и выходит, что шел я не своим курсом, наверное, и не по своей воле. Говорят, жизнь может сложиться и не сложиться, но хуже когда ее просто нет. Так бывает, когда ты не можешь ее изменить, или еще хуже, когда не имеешь для этого желания. Он замолчал, положил в карман сигареты, зажигалку и мне показалось, что он собирается уходить. - Вы не хотите рассказать, что было дальше? - заволновался я. Переведя взгляд на окно, за которым уже в темноте бесновался шторм, бросая воду на стекла, он как-то внезапно сник, словно перегорев, как угасает огонь в камине, и ответил бесстрастным и каким-то бесцветным голосом: - А дальше ничего и не было, кроме одиночества и тоски. Да, да, одиночества, капитан. Вы этого чувства не знаете и, дай Бог, чтобы не узнали никогда. Вокруг меня уже давно никого нет. - А как же Настя, Вера? - Настя никогда не принадлежала мне. Она - виденье, мираж, несбывшееся мечта, которую я вижу иногда во сне. Очень красивая бабочка, которую я только осторожно подержал в руках. Он говорил уже тихо, не глядя на меня, будто только для себя. - А Веру я отпустил, - он развел руками и слегка взмахнул ими, словно отпускал на волю голубку. - Она сама попросила меня об этом, узнав, что ее первый мужчина потерял в автомобильной катастрофе жену и остался один с тремя детьми. Разве мог я ее удерживать, ведь она так хотела того, чего не мог ей дать я - стать матерью. Теперь я убежден, что моряк и женщина - непрочный союз. Женщины, как и кошки, боятся воды. Что вы скажете на это капитан? Я не знал ответа. Многое, о чем говорил он мне, было знакомым и понятным, но для окончательного решения не хватало главного - я знал его недостаточно, хотя и не сомневался в его искренности.