И мы пошли (цикл "Лавка") Александр Урис

Автор
Опубликовано: 2209 дней назад (12 марта 2018)
0
Голосов: 0
— Шел, шел, дай, думаю, зайду, проведаю, — старик виновато протягивает через заставленный старым товаром прилавок свою сухую ладонь.
— И правильно сделал, Никитич, что зашел, правильно сделал, — по-дружески, не сжимая сильно ладони старика, пожимаю ему руку. Старик, конечно, лукавит, что просто шел мимо. Ко мне и шел. — Правильно зашел, правильно, — повторяю ему. Я-то уже не молодой, скоро сорок семь, а ему почти на тридцать годков больше, жену пару лет назад похоронил, куда ж ему идти-то одному из своей девятиметровки в «гостинке»?

Старик, обрадованный приемом, улыбается, больше глазами, чем ртом. Глаза даже повлажнели. Сухонький, угасающий голос подрагивает. И глаза будто говорят — уходить ему скоро, за женой следом уходить.

— Ты садись, Никитич, садись. Нечего предо мной стоять. Вот на мое место за прилавком и садись, — указываю ему на стул. — За директора будешь. Улыбаешься. И чего это ты там достаешь из пакета? А ну — отставить! Ты чего, Никитич, тратишься? В прошлый раз, на старый Новый год, печенье принес. Что это такое? А ну спрячь свою шоколадку! А это что?
— Вино это, Санек, вино. Сегодня ж Крещение. Вот принес тебя поздравить, — он все так же, будто виновато, вытаскивает из пакетика пластмассовую лимонадную бутылку с каким-то напитком чайного цвета. — Я уже и в церковь с утра сходил, водицы взял. С утра людей не очень много было. А потом прогуляться решил, погода-то солнечная...
— Прогуляться. Не ближний же свет. С твоей палкой. По такому морозу! Садись же, садись, куда показал.
— Мне ж, Санек, ходить надо. Врач сказал. Пять километров каждый день, не меньше. Так что ничего, — Никитич осторожно усаживается на предоставленное тесное местечко.
— А морозы-то какие! Крещенские! Минус двадцать пять! Ха! Видел сегодня по новостям, как Жириновский в проруби купался?
— Нет, не видел, — отвечает старик. — Но этот может.
— Не то слово, Никитич, не то слово. Прививку от гриппа ему в зад делали, так на весь мир показали. Сегодня хоть и рабочий день у нас, а все же Крещение, так что народа не жди в магазине. Да и мороз, — оправдываю выставленные из шкафчика под прилавком два бокала. Никитич не пьяница. Его вино — чисто символически.
— С праздником! — протягиваю ему налитый бокал. — Какое вино-то принес, Никитич? Бутылка-то не родная.
— Портвейн. Восемнадцать градусов. На Новый год в Ивангороде себе купил, а отпил тогда всего — ничего. Вот в лимонадную бутылку с крышкой и перелил, чтобы не выдохлось, — Никитич принял бокал и стал подниматься.
— Сидел бы, не офицерa же, — говорю старику.
— Нельзя, — выпрямляется он. — Ты стоишь, и я с тобой, стоя, выпью.

В лавке прохладно, всего десять градусов тепла, но с морозной улицы в окна весело светит яркое январское солнце.

— Бери булочки, пиццу, она с грибами. Моя вчера напекла. Правда, пока шел на работу, все подмерзло. А с какими грибами — знаешь? С опятами! В морозилке храним, как свежие. Оценил?
— Оценил. Вкусно. Я в лес давно уже не ходил. Из-за ноги. Раньше, еще в Таллине, выбирался. В Мяннику...

Вот и тема сама собой определилась — о грибах — обрадовался я. Старику общение необходимо, вот он и приходит сюда. Часто неожиданно. А тут и тема нашлась. Пусть выговорится, повспоминает.

«Санек, — думал я, внимая рассказам старика, — а ведь прав был тогда тот капитан с «Боры»... Тогда, в самом начале восьмидесятых, транспортное судно «Эстрыбпрома» «Бора» возвращалось с грузом мороженой рыбы из Намибийской зоны. Рейс был короткий, но напряженный, экипаж устал, нервничал, особенно молодежь: матросы, мотористы. Как раз случился праздник — Восьмое марта. А какие праздники в море? Общесудовое собрание. Вот и начали вместо праздничных разговоров жаловаться. На работу камбуза, на жару, друг на друга, на технику. Шумят, самих себя перебивают — как же, капитан на общесудовом собрании присутствует — авось, прислушается. Высказались и ждут, что капитан скажет. А тот вышел: в парадном кителе, в белых отутюженных брюках и говорит: «Товарищи! Ребята! Внимательно всех вас выслушал, со многим согласен. Но подумал я, в этот праздничный день, вот о чем: да, сейчас вы жалуетесь, возмущены... Вы все молодые, энергичные... Да, сейчас вам трудно, многое не ладится... Но пройдут годы... а это я вам как уже поживший человек говорю, — и вы вспомните эти времена как самые счастливые годы вашей жизни. Потому что эти годы будут годами вашей молодости. А трудности забудутся или запомнятся счастливые моменты их преодоления».

Я с грустью посмотрел на осторожно присаживающегося на стул Никитича. Ведь он тоже был частью моей молодости. Как ни покажется это странным. Молодой рефмеханик «Санек» и уже тогда старик-рыбмастер Никитич. Нет, мы не дружили. Просто пересекались в рейсах. Бывали и стычки. Старик отличался въедливостью, болея за работу. И чуть что — жаловался на те или иные механосудовые службы за недостаточное обеспечение бесперебойной работы рыбцеха своему начальнику-технологу, а тот — уже капитану. Но все это было тогда, в молодости, и казалось теперь счастливым прошлым. И встретив неожиданно, год назад, старика в этом небольшом городке, я обрадовался ему как старому знакомому.

— В каких рейсах мы с тобой пересекались, Никитич? Я столько, конечно, не ходил, сколько ты... На «Крейцвальде» был?
— И на «Крейцвальде» был...
— А на «Шопене»?
— И на «Шопене»... Я ж, Санек, с юнги начинал. Еще в пятидесятых. А до этого в шахте на Урале проработал. Тогда, сразу после войны, шахтерам освобождение от армии было. Но четыре года надо было отработать. Многие там остались, под завалами. Трудно было в первые годы: ни техники, ни условий, людей не хватало. Только план. Страну поднимать надо было. Многие навсегда там остались, в шахтах. Я тоже в завал попал. Повезло, всего камнем обложило, а чтоб по мне — почти нет. Кожу только на ноге до кости содрало. После шахты в Таллин приехал, брат здесь работал. Водителем на грузовик устроился. А жил в бараках на Ситцевой. Порт недалеко. В пятидесятых рыболовный флот расширяться начал. Ну я и подался туда. Сначала юнгой на камбуз. Как-то в шторм попали. Моряки с ног валятся — морская болезнь, даже рулевые матросы. Меня на руль поставили, юнгу. С камбуза взяли и поставили, матроса без класса и на руль! Так двенадцать часов за других без перерыва, в болтанку, на руле и простоял, курс выдерживая...
— Знаю, что это такое, — говорю и наливаю в бокал остатки. — Сам, как ты, так же один раз стоял, те же двенадцать часов. «Носом на волну» держал, пока мужики в цеху, в шестибалльный шторм план по пресервам перевыполняли. А шесть баллов на Балтике, да на плоскодонке «Рокишкис» — это что-то. Так что знаю, что это такое, Никитич, — чуть зазеваешься — таких матюгов от вашего брата-рыбообработчика наслушаешься... Да и понятно, работать в такой обстановке и так сущий ад, а тут еще удар в бок. Я даже не обижался. Разве что на самого себя.
— Вот-вот, Санек, ты знаешь! А молодой я смышленым был. Мы ж псковские, все на лету схватываем. Через два рейса уже боцманом ходил. Баталеркой заведовал. Да... Жили, работали. Зарабатывали. У меня же восемьдесят тысяч рублей на книжке, когда на пенсию вышел, было! Какие деньги! А поменяли... — только триста крон! Вот так-то, Санек. Партийцы да комсомольцы тогда, в заваруху, взносы прикарманили, другие пенсионеров накоплений лишили...
— Да брось ты, Никитич, не расстраивайся, этим уже не поможешь.
— И то правда, — соглашается старик.

В этот момент дверь в лавку отворяется и внутрь заходит посетитель. Лицо колючее, злое и какое-то черное. То ли от грязи, то ли от холода, то ли от мыслей.

— Слышь, хозяин, трубы горят. Возьми мобильник? За дешево! Починиться надо! Дэцэла прошу — всего на самогон, — голос хриплый, руки в наколках. Лет под сорок. — Выручай! Вот так надо!
— Герой, — после того как незваный гость несолоно хлебавши покидает лавку, говорю старику. — За день столько их насмотришься... И все героями себя считают, которым весь остальной мир чего-то должен. Вот ты себя вспомни, Никитич, свою жизнь. И шахта с завалами, и баранка, и море со штормами... А эти чем гордятся? Наколками да сроками. Трубы у него, видите ли, горят! Совесть не горит, что все в жизни пропито... Ладно, Никитич, давай собираться. Не будет сегодня у меня торговли. Провожу тебя до твоей «гостинки» и домой.

И мы пошли.
Комментарии (0)

Нет комментариев. Ваш будет первым!