Проверка лояльности - Лев Авилкин

В начале шестидесятых годах прошлого века в стране шла кампания по переоформлению виз для работы на морских судах работников плавсостава Министерства морского флота и Министерства рыбного хозяйства. Визы у всех моряков были, но просто шла очередная кампания. Режим большевиков не мог существовать без издевательства над гражданами своей страны. Уж больно боялись большевики свежего воздуха из-за кордона.
Плавал на нашем судне вторым помощником капитана не плохой, в общем-то, парень Вася Легостаев. Образование у него было небольшое. Война помешала ему получить хорошее образование. Вернувшись после войны с фронта, он окончил годичные курсы судоводителей при учебно-курсовом комбинате по подготовке кадров плавсостава в Эстонской ССР и с тех пор занимал должности второго помощника капитана на небольших судах, вершину его карьерного роста. В описываемое время ему было уже далеко за тридцать. У него была семья: жена и сын. Родителей не было. Умерли. Когда-то, ещё в довоенных тридцатых годах, его отец имел судимость, сидел в тюрьме. За что, – этого никто не знал. Сам Вася не любил вспоминать о судимости своего отца, как вообще не любил вспоминать ни о нём, ни о своём детстве.
Воевал Вася не один год. Всё время был на фронте, в десантных войсках. Неоднократно ему доводилось с группой десантников ночами прыгать с парашютом в тыл противника и наносить удары в спину немецко-фашистским войскам, продвигаясь навстречу наступающим советским войскам. Точь-в-точь, как в известной песне:


«…Сомненья прочь! Уходит в ночь отдельный
десятый наш десантный батальон!..».


И об этом Вася не любил вспоминать. Даже ордена и медали, которых у него было предостаточно, не очень-то любил одевать. По всему было видно, что не лёгкая доля ему досталась на фронте. Приятных воспоминаний было мало. Вот один эпизод, свидетелем которого он был, тяжелой ношей омрачивший Васину душу.
На краю деревни, в которой дислоцировалась его часть, солдат колол дрова. В соседней избе шёл допрос пленного немца. Немец оказался матёрым фашистом, ярым, неисправимым нацистом-гитлеровцем, нагло ведущим себя на допросе. Решение в отношении этого фашиста могло быть только одно – расстрел. Немцу связали за спиной руки, и конвоир повёл его на расстрел к оврагу на краю деревни. Когда они проходили мимо солдата, коловшего дрова, тот спросил:
– Куда ведёшь? В расход?
– Да, на расстрел, – отвечает конвоир. – Вон там, у оврага и шлёпну его, фашистскую гадину.
И тут, не говоря ни слова, солдат, коловший дрова, сильным ударом топора расколол фашисту череп. Кровь брызнула и на конвоира, и на самого дровосека. Вдвоём они столкнули немца в овраг и пошли смывать кровь.
Такая кровожадная и бессмысленная жестокость даже к лютому врагу вряд ли встречается в природе среди животного мира и не может иметь какого-либо оправдания независимо от политических амбиций.
Но то шла беспощадная война, принесшая людям неисчислимые страдания. Ещё А. П. Чехов метко подметил, что «не соединяет, а разъединяет людей несчастье, и даже там, где, казалось бы, люди должны быть связаны однородностью горя, проделывается гораздо больше несправедливостей и жестокостей, чем в среде сравнительно довольной» (А.П.Чехов, рассказ «Враги»)
Вася принимал самое непосредственное участие в жестоких сражениях с врагами нашей Родины, честно исполняя верность присяге и воинскому долгу, не щадя жизни, защищая Отчизну от иноземных захватчиков.
А сейчас Василий Легостаев плавал вторым помощником капитана танкера «Ян Креукс», принадлежащего Эстонскому Рыбопромышленному Объединению «Океан» (ЭРПО «Океан»), снабжая топливом промысловые суда этого объединения в Северной Атлантике.
Экипаж танкера был сплаванный, дружный. Все члены экипажа – эстонцы, русские, белорусы, татары – жили одной дружной семьёй. В коллективе не чувствовалось никакого деления на национальности. На судне была одна национальность – моряки.
Между тем, кампания по переоформлению виз для работы на судах набирала ход. Дошла очередь и до экипажа танкера «Ян Креукс». Каждый член экипажа должен был собственноручно написать автобиографию и заполнить довольно пространную анкету, в которой следовало указать деятельность и место жительства близких родственников и много других сведений, вплоть до того, служил ли сам или кто-нибудь из родственников в Белой армии, хотя советской власти шёл уже пятый десяток лет. И никакая сила не могла своротить этот бюрократизм и перестраховку, навязанные могущественными в то время органами госбезопасности. Этот бюрократизм высмеивал в одной своей миниатюре Аркадий Райкин:


«… и за границею не жил,
и в Белой армии не служил.
Всё было гладко, чисто, просто
В анкете этого… прохвоста!»


Заполненные анкеты, автобиографии и все собранные необходимые справки и документы сдавались в отдел кадров, и органы госбезопасности приступали к их тщательной проверке.
Формально визу открывали не органы госбезопасности, а партийные органы, то есть обкомы КПСС или, как в Эстонии, ЦК Компартии республики. Но это только формально. Партийные органы открывали визу только после предоставления результатов проверки органами госбезопасности. В случае же каких-либо «шероховатостей» в анкете визу просто не открывали, и уяснить причину этого было абсолютно недостижимо. Никакие старания и попытки выяснить в чем дело, почему не открывают визу, было невозможно. Человек просто лишался работы на морском судне и, как говорили моряки, сидел «на биче» (от английского beach – берег, пляж). Таким образом, судьба моряка часто зависела от излишней подозрительности чиновника госбезопасности, а то и от его каприза.
Разумеется, такая процедура отражалась не только на моральном благополучии моряка, но, подчас, и на его здоровье. Сильные, здоровые молодые парни в возрасте, едва перевалившем за тридцать, вдруг начинали чувствовать, что где-то в груди кольнуло. Сперва один раз, слегка. Но было бы положено начало! А уж сколько хороших морских специалистов из-за этой издевательской процедуры были отторгнуты от работы в плавсоставе морского флота, одному Богу известно!
Далее процедура открытия визы шла своим чередом. В основном человек вызывался на персональное собеседование в партийный орган, которое проводил какой-нибудь чиновник партаппарата, а уж после собеседования бюро крупного партийного органа (обкома партии или ЦК партии республики) на своем заседании утверждало открытие визы. На заседание этого бюро вызывались не все, а только лица, назначавшиеся на большие должности (капитанов, старших механиков). Остальных бюро утверждало заочно, после собеседования. На собеседование вызывали одновременно по два, три человека.
В назначенный день второй помощник капитана Вася Легостаев был вызван вместе со мной, старшим помощником капитана танкера «Ян Креукс». Собеседование проводила женщина по фамилии Болмак, инструктор ЦК Компартии Эстонии.
Войдя в кабинет инструктора в здании ЦК КПЭ, расположенном в то время на площади Победы города Таллинна, мы поздоровались с Болмак и по её приглашению сели за стол напротив неё. На столе перед ней лежали папки наших личных дел.
Болмак начала с меня. Небрежно полистав моё личное дело, она задала мне парочку ничего не значащих вопросов, типа нравится ли мне моя работа и что-то в этом роде. Белых пятен в моей биографии не было. На оккупированной территории во время войны я не был, под судом и следствием ни я сам, ни мои родственники не были. Со мной всё было ясно, всё было «гладко, чисто, просто». Пожелав мне успехов в труде и в жизни, Болмак сказала, что я могу продолжать работать, визу мне продлевают.
Отложив моё личное дело в сторону, Болмак открыла папку Легостаева. Долго его листала, просматривала то первые листы, то последующие, снова возвращаясь к первым. Мы с Васей сидели молча и ждали её вердикта. Наконец, она оторвала взгляд от папки, посмотрела на Васю и сказала:
– Товарищ Легостаев, у вас в деле есть небольшая запятая.
– Какая? – спокойно осведомился Вася.
– Оказывается, ваш отец имел судимость, – ответила Болмак. – Давно, правда, ещё до войны, но ведь имел. А вы этот факт в своей анкете упустили. Почему?
– Так вы же всё равно знаете, – ответил Василий. – Чего же я буду указывать? Мне это неприятно, вот я и не указываю. К тому же я с тех довоенных пор своего отца и не видел ни разу. Даже где он похоронен, не знаю.
– Ну, ведь, товарищ Легостаев, положено так, – говорит Болмак. – Надо указывать всё. А вы скрываете. Не хорошо!
И вдруг Васю прорвало. Он встал, стукнул себя кулаком в грудь, и, брызжа слюной, горячо выпалил:
– А вот, когда на фронте меня с самолёта пинком под зад к немцам в тыл сбрасывали, когда я мог целую операцию провалить, в плен сдаться, никто ни разу не напомнил мне, где был мой отец. Никто не поинтересовался его судимостью! «Прыгай», кричали, и сразу в бой, откуда не все вернулись. А сейчас, когда я всего лишь жене капроновые чулки могу из-за границы привести, так вы мне душу наизнанку выворачиваете! Я же сказал, что мне неприятно вспоминать о судимости отца, поэтому и не указываю! И не буду указывать! Визы, что ли меня лишите!? Лишайте! И без вашей визы проживу, а судимость отца указывать не буду!
Болмак стала успокаивать Васю:
– Товарищ Легостаев! Товарищ Легостаев! Успокойтесь! Товарищ Легостаев, успокойтесь, сядьте! Успокойтесь!
Вася сел, и Болмак продолжила:
– Нет, нет! Товарищ Легостаев! Визы мы вас не лишим. Пожалуйста, работайте на своем месте. Вы честный человек. Плавайте, пожалуйста. Плавайте!
И, закрыв папку, протянула Легостаеву руку для прощания. Пожав наши руки, Болмак пожелала нам всего доброго, и мы вышли из кабинета.