О РОДИНЕ О СЕБЕ И О СГИНУВШЕМ РОДЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ 11

Ни одна страна в мире не может похвастаться такой расточительной памятью к своему защитнику, отдавшему жизнь за её свободу, как Россия. Мои друзья-рыбаки, делясь впечатлениями от посещения рефрижератором «Советская Родина» портов Австралии, восхищались отношением австралийцев к памяти о погибших в европейских войнах земляках. Хотя там нет ни одной братской могилы и ни одного кладбища павших, но в каждом городе на стеле золотыми буквами воспроизведены сотни тысяч имён павших земляков.
У военного мемориала в Мельбурне стоит скульптурная композиция простому солдату Джону Симпсону. Этот погонщик мулов подвозил питьевую воду на передовую линию и вывозил в тыл раненных солдат. При исполнении будничной солдатской работы солдат и мул погибли. Конечно, всем погибшим Симпсонам памятник не поставишь. Но глядя на монумент, напрашивается почтение к простому солдату и наводит на воспоминания обо всех сложивших голову или пропавших без вести наших дедушек и дядюшек.
Если мы не нация повальных самоубийц, и если мы любим своих дёдов, детей и внуков, давайте, наконец очнёмся, забудем про все обиды, «измы», зависть и классовую ненависть, а постараемся научиться самозащите и выживаемости у маленькой тысячелетиями гонимой нации её умению любить свой народ, культуру и историю.

НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ХАДЖ. Или опять грохочут танки.
В августе 1942 года где-то на обочине грунтового шляхта, ведущего от хутора Красный Яр на Миллерово обломилась ещё одна веточка на фамильном древе моего деда. Обломилась так, что не оставила ни следа, ни памятника, ни креста над могилой ещё одного оставшегося навечно неизвестным солдата.
Какой уже год ищу, и не могу найти себе оправдания, тогда ещё молодому и здоровому. Почему, не набрался смелости плюнуть на все препоны, связанные с учёбой, работой, лечением и желанием провести отпуск с семьёй, не исполнил я собственного зарока пройти по месту боёв в излучине Дона? Всякий раз, возвращаясь с очередного рейса, как правоверный, стремящийся в Мекку, душой я целиком был готов к исполнению зарока, но очередные обстоятельства заставляли перенести хадж к следующему приходу в порт, а в конце – концов успокоится надеждой:- Вот выйду на пенсию и в первый же август еду!
Вопреки всем моим расчётам выход на льготную пенсию в 55 лет у меня сорвался. Оказалось, что на неё могли рассчитывать лишь помощники капитана со стажем работы помощником не менее 14 лет, а я как на беду, рано стал капитаном, не доходив в помощниках тройку лет. Странные бытовали в державе законы: помощники капитанов и механики были достойны выхода на пенсию в 55 лет, зато сами капитаны и старшие механики в этот список не входили. Пока профсоюз и министерство согласовывали и устраняли эту несуразность, я «дозрел» до 60 лет и вышел на пенсию на «общих основаниях». А это значит в сроки и наравне с заведующим пивным ларьком, торгующим пивной пеной в тени каштанов на Дерибасовской улице, достопримечательного места, крепко связанного с морем прекрасным видом на рейд с дремлющими на якорях кораблями.
Год моего законного выхода на пенсию - 1991, оказался приснопамятным для всей страны. Опять грохотали гусеницами танки. О заварушке у "Белого дома" услышал я ещё в прихожей, когда сбрасывал с себя дачную амуницию. – Скорее чешись, танки штурмуют «Белый дом»- перекричав телеведущего, сообщила из гостиной жена. Первым что пришло в мою голову:- наконец то и американцы понюхают пороху. Ну и пусть! теперь и они на собственной шкуре узнают, что война это не фунт изюма. Забыл начисто я, что Россия обзавелась собственным "Белым домом", но супруга растолковала: - Это "Наши" танки навалились на "Белый дом".
- А как «Наши» на лужайку к «Белому дому» через океан добрались - удивился я, будучи плохо информированным.
- Что тут непонятного,- упорствовала супруга, сутками дежурившая у телевизора.- "Белый дом"- «Наш», не американский, и окружили его "Наши" танки...
Как в «доме Оболенских» в моей голове «всё перепуталось» и никак не могло уложиться!..
Последовало заявление «Всенародно избранного» но видимо, не на вполне здоровую голову:- Глотайте суверенитета, кто и сколько сможет запихнуть в глотку!
И пошло... поехало... Границы, визы, условные единицы- "зелёные" или баксы, беспредел на границах и беспредел на дорогах!
- Да тебя с твоим паспортом там на первом же столбе, без суда и следствия... Сиди дома!- благоразумно отрезала жена. - Будь благодарен, что держат тебя до сих пор на работе. И пока есть силы, паши на даче. Ты посмотри, какой счёт за квартиру принесли! И за воду теперь платить будешь, да и уголь для общественной кочегарки в доме теперь на свои кровные покупать надобно.
- Я чего, я и так благодарен акционерам буксирной компании, что ещё держат, а не турнули меня пенсионера и дали возможность работать во времена, когда и молодые маются от безработицы.
Так и перекантовались мы в то беспокойное, смутное время, и, слава Богу, живы! А раз мы живы, то не могу заставить свою память уняться, забыть и не думать о былом! Нынешним долгом своим считаю довести до конца свой сказ о нашем роде, о себе, и о том, как моя собственная и судьбы моих предков переплетались со всеми превратностями в нашей многострадальной стране.

«ЗА ДЕТСТВО СЧАСТЛИВОЕ НАШЕ, СПАСИБО РОДНАЯ СТРАНА» – горланило моё поколение, вышагивая в ногу в пионерском строю.
Мой дед Иосиф был крутоват и скор на расправу, и ещё на корню пытался пресечь "художества" братцев, но под укоризненным взором бабушки Марии быстро остывал и переходил на моральное воздействие. А - "обиженные" искали защиту у мамы, всегда находившей слова утешения чадам. Её обожали дети, а деда и уважали, и побаивались его гневливости. Даже когда Марии Викентьевны уже не стало, сёстры ссылались на её авторитет: - а вот мама поступила бы, или сказала бы так... Покладистый характер моей бабушки, унаследовали сёстры: Бронислава и Маня, а из братьев - мой отец и дядя Казимир. Щепетильную ответственность, болезненное понятие о долге и чести и аристократизм в поведении наследовали: Юлия, Антонина и дядя Станислав, в этом они пошли в деда. Всем деткам взрослые привили любовь к порядку, аккуратность в делах и повседневном быту и по древней традиции стремились дать достойное воспитание и образование. Старшая поросль могла изъясняться по-польски, но родным языком вся семья считала русский. На моего дядю Станислава, как и на деда, иногда "находило". Это все знали и старались не гневить его попусту. Помнится, как сошла с лица бабушка Ася, когда я, по неведению, уселся за столом на место дядюшки и отхлебнул из его заветной большой кружки. Все замерли в ожидании: что теперь будет? Однако "моря крови" не последовало! Кому другому дядя бы этого не спустил, но передо мною, как гостем сдержался, поняв, что сотворено это лишь по незнанию местных порядков. Положив руку на плечо, дядя милостиво распорядился:- Сиди! молодым везде у нас дорога. Когда нас не станет, это место по праву займет один из молодых, имея в виду отсутствующего сына - студента грозненского нефтяного института.
Как и дяде Станиславу, мне по наследству достались вспыльчивость деда, да ещё в смеси с казацким темпераментом моей матушки Евдокии Георгиевны, в девичестве Вершининой. Мой дедушка по материнской линии Вершинин Георгий Иванович служил писарем в казачьем полку, расквартированном во Владикавказе. Он рано умер, отравившись красной рыбой, и после ранней смерти моей бабушки, моя мать познала полное сиротство. Своих родителей за малостью лет она помнила смутно, но это не мешало ей с гордостью заявлять:- Вот у нас Вершининых было так… Всё своё детство мама промаялась по чужим семьям. Подрабатывала на хлеб-соль стиркой белья и мойкой полов. Окончила всего четыре класса церковно-приходской школы, однако писала куда как грамотней меня и до преклонного возраста читала толстые романы. Девицей мама работала телефонисткой на железнодорожной станции Владикавказ, там и подружилась с моей тётей Ядвигой, которая привела её во флигель дома на улице Червлённая 29. Здесь познакомился мой отец с матерью. Вскоре они поженились. В 1925 году родился мой старший брат Володя. Городская жизнь молодоженов на мизерные зарплаты телеграфиста и телефонистки была трудной, поэтому оба с готовностью согласились на переезд из Владикавказа в провинцию. Там было сытнее а, главное, обещали казённую крышу над головой. Семейство отца обосновывается в районном городишке Майский, при узловой железнодорожной станции Котляревская. Здесь к Новогодним курантам 1931 года родители были награждены как бы новогодним подарочком - моим первым криком.
Самое первое запомнившееся мне восприятие мира, относится к чрезвычайно раннему детству. Запакованного с руками и ногами в одеяло, мама везёт меня на саночках. Потом она куда-то отлучается. Кружатся и падают на лицо хлопья снежинок. Только во сне бывает такое чувство одиночества и заброшенности, потрясшее детское сознание: «Нет мамы!» Я забасил во всё горло. Чужое, страшное лицо, оскалившись, вероятно улыбаясь, склонилось надо мною, и от этого мне стало ещё страшнее и лишь усилилось чувство заброшенности.
Потом помню себя играющим с кубиками на полу комнаты. На кубиках яркие картинки и крупные буквы. Из этих кубиков, к радости отца, я собрал первое слово "Мама". С четырёх летнего возраста прослеживаются мои связные детские воспоминания. Мы жили в многоквартирном, принадлежащем железной дороге доме. На второй этаж дома, где была наша квартира, вела чугунная литая и гулкая лестница. Помню даже цвет бумажных обоев в нашей с братом комнате. На обоях химическим карандашом я пытался нарисовать поезд на четырех ногах, а меня за это оттаскали за ухо и отняли карандаш.
Чугунная лестница мне тоже запомнилась. По ней я скатился со второго этажа до самого низу, пересчитав все ступени. На моём лбу в память о той лестнице до сих пор заметен шрам. Лоб зашили, но мама долго переживала и боялась, как бы я не вырос идиотом. На этой чугунной лестнице состоялось и моё первое в жизни свидание. Нам со Светкой Еленевской, дочерью друга отца, было тогда годика по четыре. Очевидно, стоял жаркий летний день, потому что мы оба были в одних детских трусиках. Я пристал к Светке с тревожившим моё воображение вопросом:- почему у тебя такие маленькие, совсем как у меня груди, когда у твоей мамы...
Объяснение перебила проходящая мимо женщина:- Ты смотри, сопли ещё не высохли, а он туда же! что из тебя дальше будет, хотелось бы мне глянуть?
Мне только-только стукнуло четыре года, когда арестовали отца и. это событие с фотографической точностью врезалось в память.
С пелёнок мне нравилась военная форма, поэтому я не испугался, а даже обрадовался, когда дядя в форме взял меня на руки из кроватки. Дома было натоплено, я ходил босыми ногами по полу в одной рубашонке, и никто не делал мне замечания. А военным дядям было, наверное, жарко. Но они почему-то не снимали, ни шинелей, ни леек (так назывались их шапки с шишаками), а только расстегнулись. Дяди наследили по полу мокрыми сапогами, и ушли вместе с папой. Мама и Володя плакали, обнявшись на переворошённой кровати, а меня уложили спать. Когда подрос, я понял, что маму тут же уволили с работы, так как жена врага народа не может служить на режимном предприятии и нас тут же выселили из казённой квартиры.
Помню хмурый, дождливый день. Мы втроём сидели на узлах с пожитками на вокзальной платформе. На руках у меня сидел кот Рыжик. Подошел незнакомый командир в красивой форме и со «шпалой» в петлице. Он долго говорил что-то, видимо успокаивал маму. Запомнилось часто повторяемое им слово:- разберутся... Разберутся, и всё будет хорошо.
Оказывается, командир был другом моего отца, и он не верил, что мой папа враг народа. Потом он нас повёл в привокзальный ресторан и накормил обедом. На стенах рестораны были развешаны портреты вождей. Командир спрашивал у меня:- кто на вот этом портрете?- а я знал почти всех и отвечал почти без запинки. Запомнилось распиравшее меня чувство гордости от своей осведомлённости и от удивлённых и сочувствующих глаз командира. Он внёс в вагон наши вещи, а меня усадил на место у окошка. Поезд тронулся, а на мокром асфальте перрона остался наш кот Рыжик и друг моего отца. Я плакал и уговаривал мать не бросать моего котика, а она тоже плакала и отвечала, что не знает, кто и как примет нас самих.
Смелость приютить семейство врага народа имел не каждый. Муж моей тёти Юлии - дядя Юра Коноплин был вовсе из не пугливых. Потеснившись, он приютил семью арестованного "врага народа". Пять месяцев мы жили во Владикавказе на улице Тенгинская в семействе моей двоюродной сестры Маргариты, а папа тем временем перевоспитывался в трудовом лагере Малгобека.
Вся страна привыкала жить пятилетками. Ровно столько было отведено и моему отцу на перевоспитание. Неожиданно и по неведомой причине произошло чудо: Верховный суд СССР оказался несогласным с приговором линейного суда. Приговор был отменён и дело прекращено, а отец вышел на свободу. Говорят, что папе крупно повезло: его арестовали в 1935, а не в 37 году, когда подобное чудо стало невозможным. Семья вернулась на мою родину. Родители благоразумно порвали с железной дорогой и устроились с работой на почту. Получив квартиру, отец тут же завёл охотничьего сеттера Сильву, а мать - поросёнка Ваську. У Сильвы были добрые и печальные глаза, вероятно по причине отсутствия покоя, уж больно я был непоседлив и прилипчив. Сильва сносила все мои выдумки, вплоть до того, что должна была забыть, что она собачьей породы, и служила мне верховой лошадью. Только ржать, как коняге, бедной собаке было не дано, за неё я делал это сам. Из-за моих проделок с начальнической козой у отца состоялся нелицеприятный разговор. Жена начальника почты жаловалась, что коза перестала давать молоко, по причине превращения её в верховую лошадь. Видимо коза засомневалась в своей породе и не знала точно кто она: - коза, или лошадь? - Пока не определитесь кто я - молока не будет!- вероятно так решила коза.
Как теперь понимаю, был я непоседливым, эмоциональным и просто вредным мальчишкой, и надо думать:- далеко не сахар! Вероятно, чтобы отвлечь от коз и собак, меня стали рано учить читать. В шесть лет я уже не только рассматривал картинки в детских журналах "Мурзилка" и «Чиж», но перечитывал их от корки и до корки, и у меня стала развиваться ненормальная страсть к чтению. Читал я без разбора всё, что попадёт в руки. Первыми моими любимыми героями были Том Сойер и Павка Корчагин. В мечтах я побывал и Гаврошем, собирающим патроны под версальскими пулями, и партизанским "орлёнком", ведущим свой последний бой с наседающими беляками. И хотя был начисто лишен музыкального слуха и голоса, но часто и совсем не к месту горланил свою любимую:
...Орлёнок, Орлёнок, гремучей гранатой от сопки врагов отмело!
Меня называли орленком в отряде, враги называли орлом!..
Подрастая, я видел себя знаменитым разбойником и защитником угнетённых, и как Робин Гуд в Шервудском лесу не расставался с самодельным луком. Но самым любимым "оружием" детства оставалась моя элементарная рогатка. Обращаться с рогаткой я "насобачился" не хуже Робина в стрельбе из лука. Рогатки у меня изымали, но после того, как я удачно сшиб в пике кобчика, с высоты отследившего нашего цыплёнка, рогатку мне дозволили иметь, но только в домашнем пользовании.
Странная и капризная штука человеческая память. В иные дни, я забываю, чем сегодня потчевали на завтрак, однако обрывки событий прошлого, помнятся в подробностях. В памяти зацепились детские стишки, алгебраические формулы и "пифагоровы штаны" из пятого класса, а с уроков немецкого запомнились целые фразы:- Wir haben motoren, wir haben traktoren, С юных лет нам полагалось усвоить, - у нас есть «всё, как в Греции». Есть и моторы и трактора, и у нас как и у Аnna und Marta, едущих искупнуться nach Anapa, самое счастливое детство в мире.
- За детство счастливое наше спасибо родная страна - распевали мы на уроках пения. Все наши учебники с букваря и до арифметики были нашпигованы идеологией, но от однобокого восприятия действительности спасали меня другие книги. В библиотеку я повадился с чётвёртого класса. После прочтения Рабле, запала у меня крамольная мысль убедиться в правдивости высказывания знатока и ценителя хорошей туалетной бумаги - Гаргантюа. Наши "удобства" были в конце огорода, где всегда можно было воспользоваться вместо пипифаксов обрывком старой газеты. Но по авторитетному утверждению Гаргантюа для этой цели лучше всего подходит бархатная шапочка пажа, или на худой случай неоперившийся жёлтый утёнок. В казачьей станице шапочки пажа не разыскать, а утенок был под руками, в птичьей загородке, его я и собирался испробовать, но это пресёк брат, отодрал за ухо и нажаловался отцу. Отец захотел разобраться, откуда у меня извращённые наклонности, вник в суть моих рассуждений, долго хмыкал, качал головой и усмехался. Тёплыми вечерами на домашнем крыльце проводился мужской разбор моих "дневных полётов". Отец и претендовавший на старшинство брат захотели дознаться, что из почёрпнутого из книги у Рабле до меня дошло. В два голоса утверждалось, что это философское сочинение только для зрелого ума. С этим я не спорил, и напрямик высказался, что по моему умозаключению смысл человеческой жизни автору удалось разгадать из звука – «тринк», издаваемого пустой бутылкой. Что значит это слово, мне уже разъяснила училка. Она считает, что слово произошло от английского или немецкого "дринк", а понимать его по-русски надо как "вульгарное принятие алкоголя". По убеждению Агрипины Виссарионовны французы выразились бы изящнее: "Ин вино веритас" или по-нашему: "Истина в вине".
Володя уговаривал отца разрешить ему контролировать моё чтение. А отец, посоветовал библиотекарше выдавать мне книги по своему выбору. Та подсовывала мне Станюковича, морские рассказы Леонова, "Конец Сага-Мару" Диковского. Узнав о моём увлечении морскими рассказами, отец принёс А. Грина "Алые паруса" и "Бегущую по волнам". Теперь я частенько мнил себя рулевым на пограничном катера "Громобой", или воображал марсовым матросом, рвущимся в сомнительной компании в прокуренные припортовые таверны Лиса и Зурбагана.
В годы моего детства, время ещё не было таким стремительно утекающим сквозь пальцы, каким оно стало в настоящем. Его хватало на всё. На запойное чтение, на вылазки ватагой на дальние бахчи, или ближние сады, лов рыбы и раков и даже на скуку от ничего неделания. В этом случае при отсутствии занятости для ума и тела, происходил выброс энергии, почему-то толкающий на не совсем благовидные поступки. До сих пор со стыдом вспоминаю свои проделки, чинимые над старшим братом и моей школьной учительницей, невзирая на любовь к ним и уважение.
Помнится, как лопнуло терпение Агриппины Виссарионовны, и она решила переговорить с моим отцом, а я шёл позади, бормоча просьбы, а затем, угрозы. Поняв, что мне её не пронять, я опустился до того, что стал бросать в спину любимой учительницы камешки.
Отца это потрясло. Не успел отец опустить ремня на место, отвечающее за все неблаговидные проступки неисправимого огольца, как я уже завизжал поросёнком, ведомым на бойню, но только утвердил его в не совсем подходящих педагогичных намерениях. Не стерпев воспитания ремнём, вцепился я зубами в отцовскую ногу, вынудив его по настоящему, и показательно меня выпороть. Вопреки современным отрицательным взглядам на подобный метод в воспитательной работе, смею утверждать, что в конкретном случае, он сыграл положительную роль, державшую меня в рамках приличий, целую неделю. Брат это заметил первым и предложил:- Па, смотри, какой он стал шёлковый, так и просится на еженедельный "родительский день".
До девяти лет был я отчаянным врунишкой и выдумщиком. Попадая под разоблачения, я вынужден был как-то выкручиваться, и так продолжалось, пока окончательно не надоело и, я решил, что надо что-то менять. Испытанием «на прочность», оказался случай, когда на подходе к сельмагу прямо под ноги подвернулась мне находка в виде смятой трехрублёвки. Заходя в магазин, я планировал, как поставлю на семейный стол килограмм халвы, и попрошу всех угощаться без церемоний и стеснения. Прижав кулёк к груди, мчался я домой, задыхаясь от аромата восточных сладостей и захлёбываясь в собственных слюнках. Рука самовольно отломила малюсенький кусочек – только на пробу! С кусочка и началось моё падение. Искушения прекратились, когда стало ясно, что пакет на домашнем столе будет выглядеть жалковато. Выбросить остатки просто невмоготу, оставался единственный выход: спрятавшись в бузину, запихнуть в себя всё до крошки. Вечером я перепугал домашних симптомами схожими с холерой, недавно прокатившейся за Гималаями. Как же меня мутило и рвало! Плохо было и от утешений отца:- раз стыдишься, значит не всё потеряно! С того памятного дня я стараюсь избежать необходимости соврать и пытаюсь не переборщить со сладостями. Школу я возненавидел с первого класса. Шёл туда как на каторгу, зная, что у калитки меня поджидает пацан на годик постарше, неизвестно почему невзлюбивший меня и систематически поколачивавший. Домой не раз я возвращался в пыльных штанах и грязной рубахе и здесь всё повторялось: «за поросячий вид» следовала домашняя выволочка.
Первые в жизни каникулы от восхода и до захода провёл я с удочкой в руках, либо бултыхаясь в тёплой как парное молоко водице пруда канатного завода. За лето я здорово вытянулся и окреп. И вот теперь, когда у школьной калитки снова обнаружился истязатель, всё нутро моё так взъярилось, что набросившись на забияку, его я отколошматил, и хорошенько вывалял в пыли. С этого дня наши роли поменялись. Теперь я старался прийти пораньше и поджидал своего обидчика.
Мама «жертвы моих истязаний» по поводу лёгкой царапины на теле своего чада закатывала скандалы в кабинете директора школы и грозилась жаловаться в районную газету «Гудок». Не раз я побывал в этом кабинете, где опустив голову, только сопел и молчал. Долго продолжаться это не могло. Моим родителям объявили, их сын – неисправимый хулиган и позор начальной школы города, а педсовет готов на крайние меры.
Ничуть не скрываясь, выложил я отцу жизненный вывод, обретённый из собственного опыта:- уж если разборки не избежать, то я и впредь буду бить первым!
- Не понял,- допытывался отец – почему ты терпел? Чем это вызвано? рабской покорностью или гордыней патриция? А я и сам не знал, зачем мы осложняли себе жизнь, вероятно потому и молчал.
- Стоило тебе разок показаться у ворот с братом, и у твоего истязателя вылетели бы из башки все его дурацкие фантазии. Запомни, у тебя есть отец и брат и на нас всегда ты можешь рассчитывать. Договорились? И ещё: у тебя будет другая учительница и другая школа. Мы переезжаем жить в станицу. Постарайся не вляпаться в истории на новом месте и в новой школе.
Учёбу я продолжил в станичной начальной школе, расположенной всего в трех километрах от моего родного города, но оказался в ином мире, где даже разговоры велись хотя и по-русски, но на не всегда понятном языке. Вначале здесь тоже все складывалось в неблагоприятном для меня виде. К первой линейке мама нарядила меня по городским меркам. Красный галстук выделялся на белой рубашке, заправленной в шорты, которые по ветхозаветным понятиям казачьей станицы выглядели просто бесстыдно, и я тут же был награждён прозвищем «бесштанная команда» За летние каникулы я крепко вытянулся, и выглядел среди сверстников голенастой белой вороной. Разбитная - цекавая одноклассница прошипела в спину дылде в коротких штанишках дразнилку: «Мартын Тананы - бузиновые штаны, мотня с плетня, учкур с хвороста». Что такое «мотня», а тем более «учкур», я не знал, но догадался, что-то не вполне лестное. Не прошло и года, как я и сам заговорил на местном диалекте из смеси русских, украинских и тюрских словечек. На уроках физкультуры благодаря своему росту я теперь возглавлял строй одноклассников, а забросив муляж ручной гранаты за черту нормы БГТО – будь готов к труду и обороне, я по словам военрука доказал что мой «учкур», т. е. брючный ремешок, вовсе не из хвороста. Так я набирал очки и зарабатывал зачатки своего авторитета в классе.
Жизнь в станице складывалась намного вольготней прозябания в пыльном городке, вся инфраструктура которого замыкалась на узловой железнодорожной станции да на канатном заводике. Мама работала начальником станичной почты. Одна треть казённого дома была отведена под сберкассу и почтовый офис, а две трети под наше семейное жильё. Жилая и рабочая половины дома соединялись дверью, расположенной за стулом и спиной начальницы почты. Благодаря этому мать успевала побывать одной ногой на работе, а другой у кухонной плиты. Как и все жительницы станицы, она с предубеждением относилась к "казённому" хлебу и предпочитала духовитые караваи собственной выпечки. Покупными стали только сахар и молоко. Домашние колбасы и копчёные окорока подавались к столу из погреба. К дому примыкал большой приусадебный участок, и на нём взращивалось всё для ежедневного потребления и солений на зиму. Птица и яйца были свои. В хозяйственной пристройке, под сеткой с первым весенним теплом копошилось полсотни жёлтых клубочков - инкубаторных цыплят. За другой сеткой плескались в корыте забавные, похожие на заводные игрушки симпатичные утята. Не хуже заботливой мамы - квочки выхаживал эту домашнюю птицу мой брат Володя.
Станичные годы помнятся мне как годы нескончаемого изобилия. Хотя питание было без особых изысков, тем не менее простым, вкусным и сытным. Все праздники у нас отмечались домашним застольем под жареное, пареное с вином и обязательными пирогами. В доме, славившемся как полная чаша, зачастую пребывали гости с их детками. Собирались не на час или два, как принято в нынешние времена, а на весь праздник "от звонка и до звонка". Так жили не только мы одни, в те предвоенные годы жило в тепле и сытости всё население казачьей станицы. Хотя с одеждой и ширпотребом бытовали серьёзные заморочки нас, приученных обходиться малым, это здорово не расстраивало. Брат донашивал отцовский костюм, а я то, из чего вырос брат.
Колхозники получали за трудодень не символические палочки, а всё из того, чем богат был колхоз, а богат он был не только зерновыми, у него как у хорошего хозяина всегда и всего бывало вдосталь, вплоть до арбузов и мёда. Своими были: фруктово-ягодный сад, молочно товарная ферма, свиноферма, птицеферма, мельница, маслобойня и гордость колхозников - конный завод, по заказу армии выхаживавший породистых кабардинских скакунов. На конный завод наведывался его шеф - маршал С. М. Будённый, а он любил и знал эти места. Кремлёвские гости здесь тешились кто охотой на птицу и зверя, а кто рыбалкой на речную форель, стаи которой на глазах взмывали в воздух, преодолевая каскад водопада. Наведывались сюда и просто отдыхающие, в желании полюбоваться ландшафтом и подышать озоном в смеси с водяной пылью, сдуваемой с водопада низвергающегося с высоты с полусотню метров. В солнечное утро над водопадом постоянно висело коромысло радуги. За рекой раскинулся обрывистый горный кряж, поросший карагачем, дубом и буком. За ним альпийский луг с красным ковром мака. А над всем этим, как кучевое белоснежное облако, вздыбился Главный Кавказский хребет. Он, кажется, был совсем рядом, протяни руку и погладишь по двум заснеженным макушкам Эльбрус. А если не боишься уколоться об острый пик Казбека, можно дотянуться и до него. На этом месте Терек обуздала плотина гидроэлектростанции. На фоне гигантомахии ландшафта, здание местной электростанции кажется спичечным коробком. И совсем игрушечными выглядят мост через реку и домики на другом берегу под разноцветными черепичными крышами. Здесь, всё как в образцовой альпийской деревне: аккуратно скошенные газоны, подстриженные живые изгороди, клумбы с цветами и никаких тебе плетней ни огородов. У цветника, с трубочкой в зубах и лейкой в руке, в непривычной для деревенского жителя шляпе, может обнаружиться и сам хозяин дома. На ваше – здравствуйте – можно услышать в ответ:- гуттен морген или гуттен таг. Со времен Екатерины второй здесь живут немцы-колонисты. Это их трудами обустроены бетонная набережная и вдоль неё тропинка променада. После полуденного зноя по тропинке любили прогуливаться семьями обитатели моего родного городка.
Лет около пяти было тогда вероятно мне. Отец поставил меня на парапет набережной. Внизу пенился Терек. Над головой навис бурлящий каскад низвергающейся воды, а ещё выше половину неба затеняли горы. Очевидно, от меня требовалось только одно - проникнуться красотой округи. Мне же в душу запал лишь ужас перед буйством стихии и, оставшийся по сей день в глубине сознания, первобытный страх перед бездной. Я вырывался, плакал и кричал:- не хочу! Не надо! А отец, приняв это за заурядный детский каприз, лишь крепче сжал меня, чтобы ненароком не вырвался.
Мать этот случай запомнила по иной, чем я причине. По её рассказу из группы прогуливающихся приезжих отделилась старушка в детской панамке и стала выговаривать отцу:- так вы из ребёнка сотворите психа, а никакая это не закалка воли. Батя за словом в карман не полез, хотя вежливо, но послал:- шла бы ты своей дорогой бабуля! С прогулки мы возвращались мимо вокзала. Перед аудиторией, собравшейся на митинг, со ступенек правительственного вагона выступала бабуля. Оказалась это вовсе не бабуля, а Н. К. Крупская, вдова В. И. Ленина.

Не одними красотами природы жив человек. После уборки и обмолота урожая, в станице день и ночь скрипели тяжело гружённые арбы, это колхоз рассчитывался с земледельцами снятым урожаем. Из распахнутых дверей летних кухонь вырывался и обволок всю станицу дух свежевыпечённого хлеба и пирогов. Настала пора осенних свадеб, престольных праздников и станичного смотра подготовки молодого казака в джигитовке и рубке лозы. Отличившихся допризывников колхоз наделит конём, сбруей, седлом и саблей, и не с голыми руками пойдёт новобранец на службу в казацкий кавалерийский полк.
Право, грех бедно жить на щедрой земле и при таком благодатном климате, как в междуречье терского края. Будь я и негром, преклонных годов, но только "без унынья и лени",- на одни трудодни такого трудолюбивого негра могла бы безбедно содержаться африканская деревушка.
Возможно, ошибаются богословы, ища утерянный Рай в болотистой Месопотамии. Райский сад снится мне страной детства,- междуречьем пяти горных потоков: Терека, Черека, Малки, Чегема и Баксана. Да вот беда, Рай этот порушила прокатившаяся через него война. С первых дней войны в станицу стали прибывать эвакуированные. По соседству с почтой поселился артист из Кишенёва – виртуоз игры на балалайке. Отец уговорил его давать мне частные уроки. Вскоре я шустро наяривал на шести струнной балалайке: "Светит месяц", "Коробейники", и разухабистую "На последнюю пятёрку найму я тройку лошадей"...
И года войны не прошло, как притихла опустевшая станица. Все гармонисты ушли на фронт. Для истосковавшегося бабского сердца моя балалайка оказалась единственной отдушиной. На завалинке у нашего дома под балалайку до полуночи девичьи голоса выводили "Страдание":- Я страдала день и ночку, выстрадала сына с дочкой... или старинную казацкую: - О чём дева плачешь? О чём дева плачешь? О чём слёзы льёшь? Печальная бобылья участь досталась девичьему выводку, имевшему несчастье уродиться в середине двадцатых годов прошлого столетия. Невостребованным пустоцветом увядала их женственность в непосильных трудах от зари и до зари, «за себя и за того парня», который был бы завсегда рядом, если бы не было войны.
В дорогую и непосильную цену обошлась казачьей станице наша Победа. Возвратились немногие. Не было хаты, в которой не поселилось бы сиротство и горе. Вначале война, а затем и послевоенная разруха подточила вековой станичный быт, а окончательно порушили его новосёлы. Поселенцы из Кореи, вместо планируемого выращивания на заливных лугах риса, под предлогом нужд канатного заводика, засеяли коноплю какого-то особого сорта, годную для производства наркоты. Уже через десяток лет мне не удалось повидать ни одного из своих одноклассников. Покуривая, и пробиваясь продажей анаши, мои одногодки успели пройти через «Крым, Рим и медные трубы» имея за душою по несколько отсидок и приводов. Так исполнились намерения давнего врага казачества наркома Троцкого, требовавшего раз и навсегда покончить с казацкой вольницей.

О СЕМЬЕ МОЕГО ДЕДА, И О СЕБЕ.
В отрочестве меня мало занимали раздумья о своих предках и прошлой жизни, а в родительском доме о былом вслух не упоминали. Поэтому о семье своего деда, я могу рассказать то немногое, что запомнилось из редких высказываний тётушек или родителей, или то, что можно было понять детским умом из оброненного невзначай слова, а теперь подтвердилось обретёнными документами, письмами и публикациями.
До революции город Владикавказ слыл столицей благословенного Терского края, а Северно-Кавказская железная дорога являлась пуповиной, связывающей центр России с Терской областью и Закавказьем. Из запомнившихся мне рассказов и недавно обретённых источников явствует, что мой дед Иосиф Васильевич Левкович прежде чем попал во Владикавказ, предварительно и не менее четверти века посвятил беспорочной службы Северной - Кавказской железной дороге. Известно, что в 1891 году ему, служащему Ростовского на Дону управления дороги, но уже опытному инженеру-путейцу, было предложено место начальника небольшой железнодорожной станции Суворовская, что в каком-то часе езды от курортного города Пятигорска. Здесь его ждали постоянный достаток и приличная казённая квартира. Вакансия позволила подумать и об обзаведении семьёю. Лет Иосифу Васильевичу было уже не мало, но не так уж и много. По условностям того времени, мужчина в возрасте Христа только достигал полного расцвета сил, а по утвердившемуся положению в обществе Иосиф Васильевич вполне мог сойти за завидного жениха. Наделённый трезвым рассудком, воспитанный в религиозной католической семье он не стал подыскивать себе пару среди городских прихожанок костёла Ростова на Дону. Можно только догадываться, присмотрел ли он самостоятельно невесту в родных краях, толи по обычаям того времени о наречённой из известной и хорошей семьи - 21 летней Марии Плавинской за него позаботились родители. Но, как бы то ни было, Иосиф и Мария – благостное созвучие и прямо-таки библейское сочетание имён, казалось авансом обещало благополучие и прочность в браке.
Венчались молодые на родной земле в Полоцком городском костёле, и свадьбу сыграли дома в уездном городке Дисна. Однако, «недолго музыка играла», быстро оканчивается отпуск «на обустройство личных дел молодожёна» и надо ехать по месту службы. На недавнее место ссылки людей неблагонадёжных и непокорных – Кавказ, молодых провожало многолюдье из кланов Левковичей и Плавинских. Женщины сморкались в вышитые платочки, а мужчины, скрывая волнение, сдержанно покашливали в боярские бороды…
Раскинувшаяся вдоль берега реки Кума и утонувшая в садах казачья станица Суворовская поразили молодую хозяйку первозданной красотой, объявившейся лишь поутру, вместе с выкатившимся из-за гор Солнышком. Даже дух захватило от ослепительных красок, вспыхнувших в первых лучах светила. Будто бы чья-то неведомая рука сдёрнула вчерашний занавес с картины вечернего вида на Главный Кавказский хребет. В холодном прозрачном утреннем воздухе горы чудились совсем рядышком, и казалось, что поднимаются они прямо за скрывшими их подошву садами. Под бирюзой южного неба с севера на юг протянулась горная панорама.