О РОДИНЕ О СЕБЕ И О СГИНУВШЕМ РОДЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ 12

Невозможно оторвать глаз от белоснежной фаты на двуглавой вершине Эльбруса, вздыбившейся над неправдоподобной синевой горной цепи захватившей половину неба.
Однако, в недосуг молодой хозяйке любоваться красотами края, и за обустройством домашнего быта быстро пролетал заполненный хлопотами день. На все руки Мария Викентьевна мастерица: обед ли сготовить, каравай испечь, шить ли, вязать, и уходу за садом-огородом с детских лет приучена. Вскоре у крыльца дома заблагоухала цветочная клумба, и как привет из родного края, вдоль дворовой ограды рядками поднялась ботва с уже завязавшимися бутонами белорусской бульбы – скороспелки.
Не успело минуть и года, как Мария Викентьевна осчастливила супруга наследником мужеского пола. В честь отца Марии первенца назвали Викентием. А ещё через год он был крещён во владикавказском костелё по католическому обычаю двойным именем Викентий – Юлиан, а молодая супруга превратилась в заботливую мать и незаменимую хозяйку дома. Последовательно и как по заказу наградив деда шестью наследниками мужеского пола, Мария Викентьевна принялась одаривать каждого братца по сестричке. Детская смертность была страшным бичом того века. Медицина только училась бороться за сохранность младенчества, поэтому приходилось рассчитывать лишь на собственные силы и материнскую заботу. К глубокому горю родителей так и не удалось выходить второго после первенца сына. Тем не менее, двенадцать деток из тринадцати новорожденных вынянчила и поставила на ноги Мария Викентьевна. Не уйди из жизни молодой, моя бабушка по праву могла бы зваться Матерью-Героиней.
Не все гладко сложилось на службе у деда. За какое-то упущение по службе, его разжаловали до станционного смотрителя и сослали на захудалый полустанок Водораздел, затерянный в пыльной Ставропольской степи где-то под Невинномысском. После благодатного климата Кавказских минеральных вод, куда на лето из обеих столиц сбивался весь цвет общества, неприютной оказалась жизнь в половецкой степи. Трудные наступили времена для семейства. По закону Российской империи дворянским детям положено достойное образование, и им не к лицу как отпрыскам безвестного кочевника-печенега бить баклуши в пыли среди кустиков перекати-поля. И как это ни накладно для скромного бюджета мелкого служащего, но пришлось отправить за сотни верст в городскую гимназию первенца Викентия. Благо на этом настаивал брат деда – Антон уже практикующий фельдшер, проживающий во Владикавказе. Как родного сына приняли Викентия в семейство дяди Антона.
За Викентием подпирала очередь на учёбу Иосифа и Юзефа, а тут с разрывом в один год народились Вячеслав и Станислав, и необходимо заранее позаботиться и об их будущем и будущем их сестёр.
По-видимому, исправно послужил Иосиф Васильевич России и Северно-Кавказской дороге, раз удостоился чести стать начальником хотя и небольшой, но престижной железнодорожной станции Владикавказ. Поляк и безвестный выходец из захудалого полустанка Водораздел, без протекций и знатного родства, мой дед в 1913 году счастливо получил назначение на равную по табелю о рангах генеральскую должность. Вот так-то! А мне с детского садика бубнили:- царская Россия – тюрьма народов! А от её оков нас освободила лишь Октябрьская Революция!
Во Владикавказ дед въехал с похожим на шумный цыганский табор семейством. Кончились скитания по казённым квартирам, теперь дед с бабушкой и дюжина деток праздновали долгожданное новоселье, в собственном флигеле на улице Червлённая 29. Счастливым для семейства оказался год 1913. Первенец Викентий, а по-домашнему - Виктор, закончил полный курс гимназии, и отправил документы в Киевский университет им. Святого Владимира. Дело оказалось решённым. Как сын дворянина он имел привилегию при поступлении в высшее учебное заведение. Третий сын Юзеф - Евгений радовал своими успехами в гимназии. Особенные способности к учебе и в прилежании проявила Антонина. В архивном фонде «Владикавказская Ольгинская женская гимназия» за 1914 год имеются сведения о присуждении Левкович Антонине поощрительной стипендии им. О. Кулича. Сыновья Вячеслав и Станислав уже щеголяли в форме городского реального училища, примерила гимназическую форму и дочь Юлия, а Антонина готовится к выпуску из последнего класса гимназии.
В который уже раз отличилась нюхом следопыта и даром мастера находить интернет-язык с архивариусами моя дочь Анна. Остаётся только удивляться, как удалось ей разыскать и заполучить ксерокопии с личного дела студента III курса юридического факультета Киевского университета имени Святого Владимира - старшего сына деда – Викентия - Юлиана Иосифовича Левковича.
Наперво заинтересовал меня гимназический аттестат зрелости сто летней давности. Меня, обязанного брать пример со старших и своего дядюшки, его гимназические успехи не особенно порадовали. Сверху донизу аттестат дядюшки Викентия пестрит тройками. Не будь у дяди дворянских привилегий, с поступлением в университет по конкурсу или по балльной системе при таких оценках нечего было и соваться. Дядюшкины оценки меня даже как-то шокировали. Я, как и моя тётушка Антонина, учился на пятерки, а редкие четверки лишь изредка проглядывали в табелях из школы, мореходной школы юнг и мореходного училища. Однако, поостыв и поразмыслив, и вспомнив гениальных троечников: Альберта Энштейна и А. С. Пушкина, а ещё и о миллиарде таких же бесталанных, но бывших, как и я отличниках, пришлось поскорее заткнуться.
Кроме аттестата зрелости, метрического свидетельства, заявлений о переводе в юнкерское училище, в личном деле студента Викентия Левковича содержится переписка между полицейским приставом и секретариатом университета о, вложенных в конверт почтовых марках на сумму в один рубль, но пропавших при неизвестных обстоятельствах. Общая стоимость возникшей почтовой переписки, содержащей перепалку и упрёки друг друга в непорядочности, явно превышала стоимость пропажи. Но переписка велась за казённый счёт, и являла собой пример соперничества в бюрократизме чиновников двух российских ведомств.
- О времена, о нравы!- возмущались проделками бюрократии ещё древние шумеры, а вослед за ними негодовали и эллины. Но разве что-нибудь изменилось в природе человека за последние пяток тысяч лет, и это несмотря на то, что в самом космосе произошли серьёзные сдвиги. Мне, зарабатывавшему хлеб насущный практической астрономией, было известно, что во вселенной постоянно всё течёт и всё изменяется. Это знают философы, и осознают поэты, тоже подметившие цикл перемен в звёздном небе:- "Всё изменилось под нашим Зодиаком, «Лев» «Козерогом» стал, а «Дева» стала «Раком»"...- высказался популярный среди гвардейской молодежи поэт Григорий Барков, соперничающий в казармах с самим Александром Сергеевичем.
Астрологи утверждают, что живём мы в смену космической эры, когда вместо эпохи «Рыбы» наступает эпоха «Водолея». Даже эры меняются, но неизменными в этом мире остаются лишь натура и блажь чиновника. Ни войны, ни революции, ни перестройки - ничто не в состоянии изменить нравов и замашек бюрократа.
«Люди во все времена одинаковы, ими владеют одни и те же чувства, поэтому в сходных ситуациях их действия должны приводить к одним и тем же результатам. Помня, как сообразуясь с обстоятельствами, поступали древние, и современный человек может поступать благоразумнее, поэтому следует изучать и хорошо знать историю» – эти строки большого знатока человеческой натуры - Макиавелли часто и наизусть цитировал таганрогский дядюшка.
Тем не менее, кроме пустой переписки чиновников по поводу пропавших почтовых марок, в деле студента Левковича содержится заявление на имя декана университета с просьбой о переводе его в Тифлисское юнкерское училище, с правом возвращения в университет по окончанию боевых действий. Своё заявление дядя Викентий обосновал убедительнейшим образом:- Желаю послужить Отечеству в трудный для него час.
Шёл 1916 год и дела России на западном фронте, сказать прямо – неважные. Ввиду предательства генерала Рененкампфа, (таганрогское ВЧК выследив и арестовав генерала, установила его давнюю связь с немецким генеральным штабом) в Пинских болотах погибла армия генерала Самсонова. Дальше – хуже, из-за преступной нераспорядительности верховного главнокомандования и без поддержки союзников, «сошёл на нет» блестящий Брусиловский прорыв. Если в начале войны у России не хватало снарядов, то теперь не хватало солдатских сапог. Пользуясь замятней в российской армии, немцы оккупировали Польшу и замахнулись на прародину наших предков. Пора идти на выручку Полоцкой земле. И грех молодым патриотам отсиживаться в сухих и уютных аудиториях!
Я бережно храню ксерокопию заявления студента Викентия Левковича, перечитываю её и потихоньку горжусь дядей и его корректно и ясно выраженным желанием. Оно соответствует характеру наших предков. - В трудный для Отечества час желаю послужить ему верой и правдой. На заявлении студента 3 курса юридического факультета Левковича Викентия наотмашь прописана резолюция декана университета:- Быть по сему!
Из протокола допроса моего отца известно, что дядя Викентий был выпущен из юнкерского училища прапорщиком и дослужился до поручика. Служил в действующей армии. Присяге царю и отечеству не изменил, и в 1920 году с частями Добровольческой армии, ушёл через меньшевистскую Грузию, за границу. С ним покинул родину ещё один мой дядя Иосиф, о котором мне ничего неизвестно, кроме одного, что Иосиф имел какое-то отношение к радиотелеграфу. В детском возрасте краем уха я слышал, что мой дядя Викентий - белогвардейский офицер. Помнится, что сгорая со стыда от такого открытия, научился я скрывать это «позорящее пионера пятно». О том, что существует ещё один мой дядя белогвардеец, я даже не догадывался, и это в какой-то мере спасало моё пионерское самоуважение. Два дяди белогвардейца было бы уж слишком!

В 1920 году красная артиллерия обстреляла город Владикавказ. Фугасный снаряд угодил во флигель деда Иосифа на улице Червлённая 29. (Червлённая – значит багряная или ярко красная, а на языке обывателя Владикавказа – Красивая улица). Дом был разрушен и под рухнувшей стеной погиб кормилец семьи - Иосиф Васильевич. За старшего мужика в семье, остался дядя Станислав. Однако помыслы дядюшки оказались не о доме. Его голова была забита юношескими фантазиями, как бы «без остатка всю свою жизнь посвятить освобождению угнетенному пролетариату». Навсегда так и останется неизвестным, чем этот пролетариат настолько вскружил дяде голову. Бросив Марию Викентьевну с неподъёмной корзиной продуктов посреди городского рынка, дядя Станислав сбегает в красную конницу.
К тому времени мой отец устроился на соседней железнодорожной станции учеником радиотелеграфиста и, слава Богу, хлеба не просил, но помощи от него пока не жди. Так Мария Викентьевна осталась одинёшенька с четырьмя девицами (переболев полиомиэлитом, инвалид с детства тётя Маня, а Бронислава и Юлия еще несовершеннолетние), да ещё с несмышлёнышем Казимиром на руках. У бабушки ещё не обсохли слёзы по погибшей Ядвиге, как постигло страшное горе: убит кормилец и разрушено жильё. А что значит остаться в смутное время без защиты кормильца у развалин дома с пятью девицами и малышом сыном на руках?
Таковой была участь у большинства российских женщин на протяжении ХХ века. Пока мужчины до основанья разрушали «старый мир», чтобы построить на головешках и развалинах «свой новый»- утопический, женщины пытались хоть что-то от этого мира сохранить, чтобы не дать умереть с голоду детям.
Ежели у народов России утвердилось серьёзное намерение построить справедливое государство, то стоило бы первоначально отмолить грехи, навязанные нашим душам правящим режимом за 70 лет своей власти. Как и всё наше довоенное поколение, я рос и воспитывался на конармейских шлягерах братьев Покрасс, распеваемых школярами с людоедским припевом, подходящим лишь к каннибальской пляске на костях.
- На Дону и в Замостье тлеют белые кости.
Над костями шумят ветерки…
Помнят псы атаманы, помнят польские паны
Конармейские наши клинки…
Так, хороводясь, вокруг костра веселились пионеры и октябрята. Бедные детки, не ведали, что творили. И некому было подсказать:- Стойте, ребята! По древнему русскому обычаю земные радости станут уместны только после похорон останков как своих, так и чужих погибших: красных, белых, правых и неправых.
Указывая в хронике число погибших, любой летописец Руси непременно упоминал о времени «стоянии русского воинства на костях», что означает, количество дней затраченных на сбор и захоронение убитых. Только после предания земле последнего павшего воина, на памятном кургане справлялась тризна. Вспомним, что на Куликовом поле русское воинство «стояло на костях восемь суток».
Подскажи пионерам кто-либо из взрослых,- « Ребята, ведь здесь по всему полю разбросаны косточки ваших отцов и дедов, и кощунственно оставлять их под дождём и солнцем». Пионерия, с энтузиазмом откликнулись бы на клич и десятки тысяч «Тимуровцев», объединившись в группы поиска, за несколько летних сезонов привели бы в порядок всю территорию Союза, а за одно, и порядок в детских душах. Поддержи бы тогда «руководящая и направляющая сила» древний русский обычай, глядишь и меньше бы осталось безымянных могил и захоронений, забытых и заброшенных после последней войны.
А от самой державы потребовалось бы не так уж и много: воздвигнуть общий памятник всем павшим, с фигурой сражённого воина, которого поддерживает вдова с вцепившимися в бабский подол сиротами. В подобной символике государство и общество признали бы и за вдовой-одиночкой выношенную на женских плечах долю её вклада во всеобщее выживание.

В составе 11-й Красной Армии, выбившей белогвардейцев с Терского края, победителем вернулся в родной город и мой дядя Юзеф - Евгений. Очевидно не без подачи старого товарища по партии – Мироныча, Евгений был назначен заместителем комиссара по связи города Владикавказа. Его дружба с членом Реввоенсовета 11-й армии тов. Кировым, проверенная за годы подпольной работы и в годину боёв в осаждённой, но так и не сдавшейся Астрахани, как никогда закалилась и окрепла. Не подлежит сомнению, что Евгений не имел намерений скрывать от товарищей по партии о беде, разделившей его семью на два враждебных лагеря: красных и белых. Знали и не придавали этому значения и в Реввоенсовете 11 армии. В былые - старорежимные времена, будучи просто репортёром местной газеты «Терек» - Сергеем Костриковым,- Киров не раз захаживал на чашку чая во флигель на улице Червлённая. Не в манере моей бабушки не накормив отпустить гостя, да к тому ещё и неухоженного холостяка. Пирогами и белорусскими драниками славен был дом Марии Викентьевны, от которого за версту всегда пахло свежей выпечкой.
Пока был жив и при деле дядя Евгений, осиротевшая семья деда Иосифа проживала на казённой квартире в Красивом переулке № 3 и содержалась на продовольственном пайке городского комиссара. Сомнительное дело, чтобы большевик с закалкой подпольной работы у Кирова, был замешан с белым движением. Зато нельзя исключить, что со сменой кадров Реввоенсовета у сверх всякой меры бдительных комиссаров возникли подозрения на родственную связь Юзефа с белогвардейскими братьями. Этого было достаточно для Ревтрибунала не стремящегося разводить бодягу с дознанием и расследованием. Нельзя исключить и иное: за исчезновением Евгения - Юзефа скрывается тонкая «игра» созданных Кировом спецслужб. Ведь именно Мироныч возглавлял, учил и поставлял лучшие заграничные агентурные кадры Кавказу и в Закавказье в течение нескольких лет гражданской войны.
Так или иначе, где кроется правда, вряд ли когда я узнаю. Доподлинно известно немногое. В 1922 году семью бабушки как громом поразило:- по постановлению Революционного Военного Трибунала Евгений Левкович расстрелян за связь с белобандитами. Из ЧК вернули одежду Евгения, а к опознанию тела и похоронам никого из семьи не допустили. Вся эта история с дядей очень запутанная, в ней никак не разобраться без помощи архивов ФСБ республики Алания. А оттуда, твердят одно и то же, - нет, и не содержится ни каких у нас следов Юзефа - Евгения Левковича. По семейным преданиям Мария Викентьевна была добрейшей души, воспитанная в стародавних приличиях, хотя и не из робкого десятка женщина. С Кировым она пребывала в давнем знакомстве и первым делом бросилась в Реввоенсовет 11-й армии. В кабинет Кирова бабушка ворвалась без приглашения, растолкав ошеломлённую охрану. Не знала бабушка, что по решению ЦК ВКП(б) Кирова уже нет во Владикавказе. Недавно был он переброшен на восстановление нефтяных промыслов Апшерона. Член Реввоенсовета 11-й армии: Серго Орджоникидзе – тоже был в отсутствии. Он восстанавливает Советы в Грузии, а Валериан Куйбышев отозван командармом Фрунзе в Туркестан. В Реввоенсовете заседают присланные из центра незнакомые и чужие лица с твердым намерением провести чистку в местных рядах партии «потерявших революционную бдительность».
Обозвав всех сбившихся в кабинете "жидовскими мордами", и стуча кулаком по столу, бабушка потребовала вернуть если не сына, то хотя бы его тело для похорон, но так и ничего не добилась. Все эти невзгоды вконец подорвали здоровье Марии Викентьевны. На 54 году жизни бабушка скоропостижно умирает, и семья деда окончательно рассыпалась. Малолетнего Казимира сдали в сиротский дом, а сёстры разбрелись, куда глаза глядят. Тетя Юлия обрела счастье в браке. У тёти Антонины замужество оказалось не сложившимся. У кого нашла приют подросток тётя Бронислава, та никогда на этот счёт не распространялась, а я и не приставал с распросами, понимая, что кроме ненужных слёз, так ничего и не добьюсь. Тётя Маня обустраивается жить в сарайчике. Перебивается она с искалеченными кистями рук рукоделием и приторговывает на рынке самодельными бумажными пакетиками, а на вырученные копейки старается чем-нибудь да побаловать племянничка. Помниться я стеснялся сочувствующих взглядов её покупателей, стыдился убогого её вида, но с эгоизмом недоросля брал мелочь из скрюченных пальцев:- на кино, и мороженное - так говаривала тётя Маня. Очень хочется верить, что там, где теперь она, всё так, как предсказал в нагорной проповеди Учитель человеков:- Блаженны кроткие духом, ибо их Царствие небесное!

И вот теперь, двадцать два года спустя после страшного известия из ВЧКа, выходя из кинозала, тетя Антонина, твердила одно и то же:- Слава Богу, оказывается жив Юзеф! В киножурнале от Советского информационного бюро тётя опознала Юзефа. Одетый в форму Армии Краёвой он находился среди окружающих маршала Тито штабных работников. За благополучие двух других братьев Викентия и Иосифа тетя не волновалась, их жизнь была устроена, как и подобает. В конце двадцатых годов из Варшавы во Владикавказ приходили письма от Иосифа и от Викентия, в которых они сообщали, что живы, здоровы, с работой неплохо устроены и берутся оформить выездную визу на историческую родину для своих сестёр.
О завязавшейся переписке с братьями - белоэмигрантами дознался твой дядя Станислав. Бывший конноармеец только что окончил Горский институт и был направлен на работу в дагестанский город Буйнакск. Первый выпуск молодых красных специалистов курировал Микоян, уверовавший сам и пытавшийся доказать всему миру, что бывший красный командир, обученный социалистической экономике, станет грамотно рулить хозяйством в пищевой промышленности.
Реакция Станислава на письма из Польши была в духе времени. Ворвавшись в приёмный покой больницы Владикавказа, где работала сестрой милосердия тетя Юлия, устроил показательную пальбу из револьвера. Заливавшуюся слезами и поливаемую водой из простреленного бака с кипячёной водой Юлию он оставил сидящей на полу, и не став задерживаться и рванул на свою стройку социализма.
- Твой дядя спешил потому, что взял коммунистическое обязательство запустить завод в Буйнакске вместо плановых пяти, в три года. На бегу, он всё же выкроил минутку для общения с сестрой по существу вопроса:- Развесили уши, захотели панёнками стать? Перестреляю как котят, но не позволю сёстрам быть прислугами у буржуев,- заверил он убегая. Так с большевистской прямотой был исчерпан вопрос об устройстве сестер под опекой старших братьев - закончила тётя Тося свой рассказ.
Почти двадцать лет минуло, когда в 1940 году пришло письмо от дяди Иосифа, в котором сообщал, что спасаясь от бомбёжки фашистской авиации, бежал он в город Луцк, что на Волынщине, а с Викентием у него связь потеряна. Это было последнее письмо от Иосифа и дальнейшая его судьба неизвестна. В оттепель шестидесятых стали приходить открытки из Варшавы от дяди Викентия (Виктора). Весточки эти были политически выдержаны, немногословны и больше походили на пропагандистские сообщения об успехах социалистического строительства в дружественной нам Польше. Между строк проглядывает невысказанное им: тоска по утраченной родине и разорённой семьё. Интересуется здоровьем, и какими лекарствами можно помочь тёте Мане. О себе сообщает мало. Шлёт приветы от жены Хелены, дочери бывшего атамана войска донского Перекрёстова, и на стародавний манер называет Люсей, а о дочери Александре почему-то не заикается.
В одной из открыток Викентий, проговаривается:- Евгений жив и работает юрист - консулом в польском правительстве в изгнании в Лондоне. Но вскоре пришло от него печальное известие:- Евгений в страшном одиночестве скончался в номере лондонской гостиницы.
Моя дочь получила от «Красного креста» фотографию памятника Евгению Левковичу на лондонском кладбище. Но тот ли это Евгений? В метриках от ХУI века говорено: «Левковичи - обширный и широко разветленный по великому княжеству литовскому род», в наши дни эта одна из нередко встречающихся фамилий в Белоруссии. Поэтому с уверенностью можно сказать лишь одно, со смертью дяди Евгения засохла Ещё одна ВЕТОЧКА НА ФАМИЛЬНОМ ДРЕВЕ МОЕГО ДЕДА, засохла, не принеся должного плода.
А ещё Польский «Красный Крест» прислал моей дочери фотографию с памятника на Варшавском кладбище, под которым упокоилась семья первенца деда Иосифа и моего дяди Викентия. Рядом с ним и его женой Хеленой похоронена их дочь - моя двоюродная сестра Александра – Мария. О том, что у меня ещё совсем недавно и уже в этом веке, вплоть до 2002 года была жива кузина Александра, узнал я лишь с этой фотографии. Кольнуло запоздалое раскаяние. Прояви малую частицу той заботы, с которой относился к своим сёстрам дядя Викентий, мог бы и я своими письмами скрасить одиночество его дочери, в котором она прожила четверть века. Упрёком всплыли не только потерянная мною возможность переписки, но и реальная возможность живого общения с семейством дяди, так как существовала возможность отправиться в годичную командировку в Польшу. В середине шестидесятых годов я работал на плавбазе «Иоханнес Варес» старшим помощником капитана, Перед отправкой плавбазы на капитальный ремонт в порт Гдыню, был у меня выбор, остаться старпомом на плавбазе или сходить капитаном транспортного рефрижератора «Бора» в рейс на Южно-Американский шельф. По пути «Боре» надлежало завести в два порта Испании груз в 4000 тонн мороженой говядины. Оба варианта: и польский и испанский обещали оставить незабываемые впечатления, которые выпадают раз в жизни по счастливому билетику. Но как говорят прожжённые искатели приключений: «в одну руку сисю и писю не ухватить!». Надо выбирать что-то одно. Против меркантильных возможностей приобретения за командировочные сертификаты новенькой «Лады», восстала профессиональная тяга к неизведанным далям, она и пересилила. И даже по поводу не приобретенной «Лады» у меня не возникало сожалений. Любое новенькое авто, со временем превращается в груду металлолома, а порывы молодости не ржавеют, так что само – собой, я прельстился рейсом к шельфу Патагонии.
Прошли годы, и на поверку оказалось, что я промахнулся с выбором рейса. При польском варианте, мог бы я обрести незабываемый год общения с «патриархом семейства Левковичей», мог подружиться с двоюродной сестрой, и не мучился бы нынче от сознания упущенной возможности, да и по поводу фамильных секретов имел бы полученную из первых рук ясность. Как знать, возможно, бы и в музейных хрониках имел бы я возможность порыться. Как знать?
Да только не было бы в моём багаже воспоминаний двух десятков дней, в память о которых на полочке под стеклом хранятся фигурки «рыцаря печального образа» и андалузской цыганки Кармен. А затронув этот уголок памяти, не могу удержаться, чтобы не отвлечься на воспоминания об Испании. Хотя Испания переживала не лучшие времена, и жив был престарелый каудильо, это не помешало бывшим детям испанских республиканцев устроить экипажу «Боры» беспрерывный праздник общения из двадцати суток стоянки под разгрузкой. «Бора» оказалась вторым по счёту советским судном, забредшим в северные порты Испании за последние три десятка лет. С последнего оплота интернациональных бригад отсюда были вывезены в Союз около 30 тысяч сирот – детей испанских воинов республиканцев. Став взрослыми, большая часть из них предпочла вернуться на историческую родину. Воспитанные в детских домах России эти ребята были насквозь пропитаны духом интернационализма. А теперь каждый «русский испанец» считал своим долгом посетить советское судно и высказать всё, что он думает о нас, о русских.
– Ваши родители были потрясным народом! Хотя в военное лихолетье сами жили в крайней нужде, а вы - их дети постоянно не доедали, спрашивается, к чему им были рты чужих сирот, с которыми делились последними крохами. Благодаря русским мы не только выжили, но получили специальность, а кто пожелал, получил и высшее образование. Позвольте пожать вам руки, а ещё разрешите пригласить в гости ваших моряков. Они украсят нам застолье на сегодняшний вечер, а к отбою мы обязуемся доставить их на судно в целости и сохранности. Так повторялось каждый божий день в течение двадцати суток. Отказать, значит обидеть до глубины души расположенных к нам людей, и поставить себя в положение идиота, так как гостей из «Советико» уже поджидала вся улица и пронюхавшая об этом вездесущая пресса. Поступи бы тогда я в соответствии с шифровкой парткома, запретившей увольнения моряков на берег, в каких бы только очернительствах большевистского режима не зашлись бы фашистские газеты. Но Господь миловал и не только не лишил меня ума, но даже подтолкнул на сознательный «подвиг разумного непослушания». Хотя проявленная самостоятельность грозила мне страшными карами, решиться на «подвиг нарушения партийной дисциплины», сама того не подозревая, подтолкнула меня американская морская пехота.
Случайно, или намеренно нашу «Бору» поставили к причалу рядышком с гордостью современной науки - американским атомоходом «Саванна». Странным казалось не стечение местной публики на причале у судна под красным флагом, но совершенно пустой причал, где сиротским контрастом «Боре» выглядело чудо научно-технической революции – атомоход «Саванна». Дивясь на столпотворение у борта ничем непримечательного русского рефрижератора, с атомохода глазели на нас лишённые увольнения на берег морские пехотинцы США.
Местные жители - баски, проходили мимо «Саванны» с независимым видом, как бы вовсе не замечая, ни американцев, ни их судна с символом атомного ядра на борту. Казалось, они сторонились опасной радиоактивной зоны. Успевшие подружиться с нами портовые рабочие с утра только и говорили о недавнем происшествии. Перебрав дешёвого испанского бренди и бахвалясь «зелёными баксами», американцы резвились, раскуривая сигары от конвертируемой по цене затраченной на неё бумаги испанской песеты. - Странное дело,- удивлялись баски:- как бы ни буянил и не размахивал кулаками американский солдат, испанская полиция не имеет права его утихомирить. Погашая пьяную драку, полиция усмиряла и тащила в участок только своих, испанских разгорячённых парней. «Но мы врезали этим типам!»- делились новостью докеры. - Если бы не запрет на увольнение команде «Саванны», то сегодня мы бы сполна посчитались с янки за вчерашнее.
Чтобы исключить посещение советского судна местным населением, у трапа «Боры» дежурили два жандарма. Жандармам не запретить команде «Боры» сойти на причал, а здесь уже завязались масса знакомств с местным населением на основе личной симпатии. У каждого моряка образовался свой круг друзей. Вечерами с окончанием рабочего дня всё прибывал и прибывал местный люд целыми семьями. К ночи плац причала у борта «Боры» был забит и становился похож на оживлённую ярмарку или первомайскую демонстрацию. То тут, то там звучали испанские и русские песни, смех, и затевались игры. Испанцы очень общительный и душевный народ, лишённый национального чванства. Они ценят дружбу, шутку и хорошую песню и крепко походили на тех русских, что остались в нашем прошлом довоенном времени. Все прекрасно объяснялось по-русски, да к тому же и испанский язык легко воспринимается на слух. За двадцать дней общения с местным населением без малейших усилий над собственной памятью запомнилось мне не меньше сотни самых употребительных испанских словечек.
Специально для меня был организован выезд в испанскую глубинку в горную крестьянскую деревушку. Здесь все выглядело как на иллюстрациях к книге Сервантеса. Жители деревушки в красочных национальных одеждах собрались на главной площади, где мы оказались в самый разгар традиционного праздника сидра. И молодые, и старики соревновались в мастерстве розлива из горлышка бутылки без пролития мимо бокала капель пенящегося напитка. Кабальеро зубами выдергивал пробку и через плечо правой рукой разливал сидр по бокалам, расставленные на левой вытянутой руке. Победителем объявлялся тот, кто заполнил большее число бокалов. Праздник продолжился зажигательной хотой. Затащенный в круг бойкой синьориной, я тоже как мог, так и отплясывал. Лишь под вечер дошла очередь до прощаний, и когда меня представили капитаном советского судна, то никто в это не поверил, поскольку не оказалось у меня на бедре маузера. Только так в сознании испанца мог выглядеть настоящий русский капитан. Настолько расстаралась тридцатилетняя пропаганда режима Франко.
Десять суток мы разгружались в порту Бильбао, а затем столько же в порту Хихон и каждый вечер со всей Северной Испании к причалу приезжали наши друзья. Из Хихона «Бору» провожало в рейс людское море и, хотя я убеждал проститься без шумных демонстраций, не обошлось без скандирования провожающими «Да здравствует Россия». В этом многоголосом людском хоре заглохли три басовитых судовых прощальных гудка. Происходящее на причале выглядело даже торжественней и трогательнее, чем прощание с родным портом, однако я знал и чувствовал капитанским нутром, что за всё приятное придёт пора рассчитываться. И не ошибался! По возвращению в Таллин пуритане из парткома рыбопромыслового флота чуть было не захлопнули мне визу – «за изобретение новой формы увольнения моряка – «В гости». Да спасибо секретариату ЦК Эстонии, где, отдать должное, нашлись вполне нормальные головы – они вникли в ситуацию и погасили ненужные страсти.

Однако не пора ли перейти к главной цели моих воспоминаний, поговорить о жизненных перипетиях потомков деда Иосифа. Судьба со страшным концом выпала на долю его дочери и моей тёте Антонине. Её брак вскоре распался, а муж, исчезнувший в смутные годы повальной борьбы с «врагами народа», оставил ей на память дочь Людмилу, которую тётя удочерила. Жила тётя Тося, так, как и проживало в те времена большинство «бывших» - скромно, но открыто. В небольшой квартире на ул. Советская вечерами было людно. Тётя и гости курили "Беломор", балагурили и резались в преферанс, делились новостями, и перебрасывались анекдотами. С приёмной дочерью тёти - Милкой, у меня как-то не заладилось. Слишком разные интересы оказались у городской барышни и девятилетнего станичного хлопчика. Напрасно тётя тратилась, ссужая нас деньгами на кино и мороженное. Милка умудрялась зажилить основную часть наших денег. Для меня билет брался на первый ряд, а сама барышня устраивалась подальше, делая вид, что мы случайно в этой жизни встретились. Как-то возвращаясь с сеанса, на требование Милки:- посмотреть, оглянулся ли в след тот парень, я не оставался в долгу, а сразу отшил кузину рационализаторским предложением:- обзаведись по бокам собственного гудка зеркалами заднего вида и сама засекай хахалей.
Раскусив Милкину мухлёвку с деньгами, тётя стала приносить персональные билеты в кино, а разок даже в драматический театр на пьесу об Отечественной войне 1812 года. Театр меня потряс, и видимо не только меня одного. Настоящий фурор в зале произвела сцена, когда под аплодисменты публики на край подмостки, за бутафорские флеши, на живом белом коне выехал князь Багратион. Был он в белой папахе и в белоснежной черкеске с газырями и кинжалом на поясе. Стоило князя направить подзорную трубу на балкон, как аплодисменты переросли в бурную овацию с криками «Браво!». Багратион кого-то долго высматривал, но сказать успел только два слова:- держись, братцы! И тут под ногами у его лошади футбольным мячиком завертелось, плюясь дымом ядро. Взрыв был всамделишный, а от натурального дыма чихал весь первый ряд. Одна лошадь оставалась спокойной, она либо была глуха или приучена к чрезвычайным ситуациям, но даже ухом не повела, не шарахнулась и её, флегматично жующую, увели под уздцы, а князя унесли на носилках.
Кузину Милку крепко раздражал мой выговор с мягким станичным "г", зчастую она щелкала меня по затылку и, обзывала "кугутом", так у нас дразнили прижимистых станичников. В отместку я прозвал её злой персючкой, а чаще сатрапкой, хотя она божилась, что родители её из древних армянских кровей, и род её повёлся чуть ли не от Давида Сасунского.
На целый день я отделялся от «сатрапки» бурным потоком Терека, убегая на другой его берег на улицу Тенгинская. Там жила моя двоюродная сестра Рита. С Ритой мы подружились. Кажется, ей было даже интересно со старшим на пару годков братом. Я не спускал восторженных глаз с кузины, как деревянный Буратино с куклы Мальвины. Такой же, как и Мальвина: умытой, причёсанной, нарядной, чинно себя ведущей и умненькой - разумненькой была и моя кузина. Глядя на неё, не раз давал сам себе я клятву ежедневно чистить зубы и мыть уши. И вовсе не укоризненные, как у классной дамы, взгляды тёти Юлии, а лишь боязнь опростоволоситься перед Ритой, заставляли меня пытаться подражать её поведению за обеденным столом.
За высоченным каменным забором, выстроенным бывшим владельцем дома, командиром Тенгинского полка генералом Поппелем, надёжно защитившим от городского шума дворик и дом, был разбит небольшой, тенистый сад. В саду я зачитывался книгами, которые рекомендовала мне Рита.
К тёте Антонине зачастил новый гость: бой-френд Милки – Юрка. Он тоже мне как-то не пришёлся. Не терпел я - деревенщина надушенных мужиков, хотя ладной форме курсанта пограничного училища, в глубине души слегка и завидовал. Ироничная, резковатая в суждениях, и в меру богемная, тётя Антонина была остра на язычок. Могла и любила выдать приперченные остроты, а в свойской компании и анекдот на сомнительные политические темы. Как оказалось, Юрка такие анекдоты коллекционировал. Невзначай, а возможно и нет, но со временем, анекдоты стали достоянием известных органов. Юрка и, запуганная и недалёкая Милка, подписались в дознаниях, что гражданка Костоправова Антонина Иосифовна занималась антисоветской пропагандой. По известной 58 статье, как опасный политический преступник тётушка угодила за решётку, где и умерла от постоянных недоеданий и туберкулёза.
Пачку ксерокопий с материалами суда и уголовного дела о расследовании антисоветской агитации гражданкой Костоправой Антониной Иосифовной, а также заключение от 20. 04. 1992 о посмертной её реабилитации, моей дочери всё же удалось заполучить из архива ФСБ Алании.